Конечная остановка (сборник)

Умирал я в больнице. Сначала мне показалось, что это больница Семашко, где я лежал на обследовании, но впечатление мимолетно промелькнуло – конечно, это была палата в «Адасе», иерусалимской клинике, где меня три месяца «пользовал» милейший доктор Хасон, не скрывавший моего диагноза, но умевший заставить меня верить в то, что все будет если не хорошо, то вполне терпимо.

В тот день я даже смог сам сесть и позавтракать и подумал, что, может, если не пойду на поправку, то хотя бы получу отсрочку. Однако по взглядам врачей во время утреннего обхода я понял, что надежды напрасны. Это был такой шок… Я закрыл глаза и перестал слышать. Да, сначала исчезли звуки, и в полной тишине я увидел вместо обычных цветных пятен приближавшуюся белую точку. Мне стало хорошо – исчезла боль, к которой я не то чтобы привык, но считал ее такой же частью себя, как ногу или голову. Точка-звезда перестала мерцать, обратилась в кружок-планету, я разглядел выход из тоннеля, по которому летел, и все понял. Сейчас, – вспомнил я свою мысль, вялую и спокойную, – появятся мои усопшие родственники. Но вместо них возникли, будто вырезанные в камне, слова, я узнал голос Хасона: «Отключайте, мозг умер». Я хотел сказать, что еще не дошел до предела, но мысль рассыпалась на мелкие части, белый свет в конце тоннеля померк…

– Результаты работы лаборатории космической физики, – продолжал бубнить академик, – были в марте доложены на конференции в Москве и получили высокую оценку со стороны…

Да, нашу статью в Аstrophysics and Space Sciences, наконец, оценили. Английский спутник «Андо» сканировал небо вне галактической плоскости и обнаружил примерно столько слабых источников, связанных со скоплениями галактик, сколько мы с шефом и предсказывали в работе пятилетней давности, которую, когда она вышла, оценивали не иначе, как глубоко ошибочную.

Я сцепил ладони и попытался разобраться в ощущениях. Утром я сказал Лиле, что задержусь после работы, потому что хочу поболтать с Лёвой, а у него последняя пара заканчивается в пять пятнадцать, я как раз успею дойти от Академгородка до Политехнического института, где мой друг преподносил студентам азы марксистско-ленинской философии. Лиля была недовольна, она всегда недовольна, когда я задерживаюсь, и, когда прихожу раньше времени, недовольна тоже, потому что я мешаю ей готовиться к урокам, а она к ним готовится так, будто никогда не входила в класс. Вовка поцеловал маму в щеку, а мне махнул рукой от двери и убежал в школу, так и не захватив пакет с бутербродом.

Перед семинаром мы обсудили с Яшаром, как лучше обработать рентгеновские данные «Андо» – по интенсивности без учета расстояний или по вероятной светимости, хотя ошибки в этом случае возрастут как квадраты неопределенностей в оценках.

И я опять вспомнил свою смерть. Так ясно, будто это произошло сегодня. Только что. Я, видимо, какое-то время был без сознания, потому что вспомнил, как, войдя в то утро в палату, Хасон сначала даже не посмотрел в мою сторону, а принялся, повернувшись ко мне спиной, изучать колонки чисел на экране. По каким-то признакам он понял, что я в сознании, и только тогда обернулся, увидел мои широко раскрытые и молящие глаза, подошел, положил мне на грудь ладонь и сказал уверенным голосом:

– Доброе утро, Михаэль. Сегодня сделаем томограмму.

Говорил он, конечно, на иврите.

– Мне лучше? – хотел спросить я. Или спросил? В памяти остался только ответ Хасона:

– Поспите, Михаэль. В одиннадцать вас заберут наверх.

Он имел в виду аппаратную, но меня действительно в одиннадцать забрали наверх.

Вспомнив, я понял, что именно тогда наступила смерть. Доктор Хасон был прав: «мозг умер». Произошло это в десять часов пятьдесят две минуты утра шестого марта две тысячи двадцать девятого года. Мне было семьдесят девять лет.

Это я рассчитал уже потом, после семинара, стоя у широкого окна, выходившего в сторону Института математики, на первом этаже которого был вход в метро «Академия наук», где я, бывало, поджидал Иру, чтобы вместе…

Кто это – Ира?

Странный вопрос. Ира. Мы встречались уже…

Стоп.

Что-то происходило с головой. Ничего особенного: не ныло в затылке, как бывало после нудного рабочего дня, не болели глаза, как почти всегда к ночи, когда посмотришь телевизор. Я вспоминал. Сидел на подоконнике в дальнем конце коридора, куда никто не заглядывал, потому что дверь на боковую лестницу заколотили лет двадцать назад, чтобы сотрудники не покидали в рабочее время территорию института через черный ход, который, впрочем, тоже был заколочен вопреки правилам противопожарной безопасности. Рядом с закрытой дверью, кстати, висела карта эвакуации сотрудников при пожаре.