Конец

Велосипедисты молча крутят педали, но продвигаются вперед до отчаяния медленно. С них ручьем льет пот. Головы у всех опущены, глаза не отрываются от асфальта, потому что путники страшно измотаны и нет никакой надобности глядеть вперед, ведь дорога тянется прямо и не сулит неожиданностей, надо просто одолеть вроде бы едва заметный подъем, пока он не сменится — в очередной раз — уклоном, до которого, сдается, никогда не доехать. Они смотрят вниз, чтобы лишний раз не думать об удушающей и неотступной жаре, чтобы не видеть впереди полосы расплавленного асфальта, в котором отражается небо; не думать о полях под паром, которые тяжко и надсадно дышат жаром, как если бы комья земли были обработанными кусками металла, только что вынутыми из печи.

Неожиданно Ньевес поднимает голову и смотрит на своих спутников. Волосы у нее убраны под яркую кепку с большим козырьком, кожа вокруг испуганных глаз кажется белесой по сравнению с пунцовыми от жары и усталости щеками, покрытыми бисеринками пота.

— Как… как это бывает, когда ты исчезаешь?

На вопрос Ньевес, заданный с мучительной тоской и затаенным раздражением, ответа не последовало. Ее товарищи лишь сильнее нажали на педали. Они по-прежнему не отрывают глаз от собственной тени на асфальте и ждут, когда очередная капля пота, подрожав немного на кончике носа, упадет вниз. Но Ньевес продолжает начатую тему, и слова вырываются из ее уст в промежутках между натужными вдохами и выдохами.

— Наверно, это все равно как… как умереть: ты исчезаешь — и умираешь; тогда… все заканчивается… наверно, это не больно…

Потом Ньевес на короткое время замолкает, словно надеясь, что кто-нибудь ей поддакнет. Но никто не произносит ни звука, и тогда снова слышится ее задыхающийся голос:

— Нет, правда… наверняка это не больно, и все же…

— Да замолчи ты, ради всего святого! — резко обрывает ее Ампаро. — Уже полчаса нудишь — все одно и то же!

— Просто… просто… Я не хочу исчезать! Нет… Не хочу умирать и не понимаю, как… как вы все можете… быть такими спокойными! Простите…

Отвлекшись, Ньевес неловко жмет на педали, и велосипед дергается, виляет, задевает за руль Марии, и теперь Ньевес надо приложить усилия, чтобы выровнять ход. Ампаро, не оборачиваясь к ней, отвечает, слегка приподняв лицо, на котором свежие капли скользят по уже засохшему слою пота.

— Неужели ты думаешь, что я… — говорит она, то и дело отдуваясь, — что мне не страшно? Но я по крайней мере… не извожу вас стонами и жалобами… молчу и глотаю дерьмо… Не знаю… как только у тебя хватает дыхания, чтобы… работать ногами и… одновременно…

— Знаешь, Ньевес, ты лучше на этом не зацикливайся, — говорит Хинес, — не думай… не думай все время о плохом…

— А о чем ты прикажешь мне думать? Это… ведь это не прекращается, не… так и не прекратилось, наоборот, чем дальше, тем только хуже и хуже!

Она все с большим трудом произносит каждое слово. Но по лицу ее не бегут капли пота, как у товарищей; можно даже подумать, что покрасневшая кожа излучает такой жар, что пот мгновенно испаряется, как только выходит из пор. И ведь нельзя сказать, чтобы Ньевес проявляла слабость или капризничала, когда группа шла пешком и потом проделала тяжелый путь на велосипедах, путь, который продолжается уже второй день. Нет, скорее она вела себя все это время стойко и с удивительной выносливостью, особенно с учетом ее полноты. Но, на беду, она испытывает маниакальную потребность все время говорить, что требует дополнительных усилий; кроме того, она ни за что не хочет хоть на сантиметр отстать от группы — а это тоже стоит ей немалого труда. Мария видит мучения Ньевес, поэтому она заставляет себя повернуться и обращается к ней уже более сочувственным тоном, хотя тоже задыхается:

— Не бойся… Не забывай… мы ведь все… мы с тобой.

— То, что… то, что должно случиться, — гнет свое Ньевес, — оно случится совершенно неожиданно… в любой миг…

Как только велосипедисты начали обмениваться репликами, движение группы утратило четкость; стали происходить легкие столкновения, которые могли закончиться падением; кроме того, заметно снизилась скорость, хотя на это повлияло еще и то, что дорога пошла — правда, едва заметно — в гору, чтобы потом опять устремиться вниз. Наконец едущий впереди Хинес внезапно остановился и опустил ногу на землю. Никто не врезался в него только потому, что малая скорость и подъем позволили сразу же затормозить, тем не менее все сбились в тесную кучу. Не обращая внимания ни на вздохи облегчения, ни на сердитые возгласы, ни на упреки Ампаро, Хинес поднимает голос, в котором звучат сочувственные, наставительные, но в то же время и властные нотки:

— Посуди сама, Ньевес… У нас нет другого выхода, кроме как ехать дальше… Мы просто обязаны ехать дальше…