Конец Большого Юлиуса

Она от таких писем голову теряла! А тут еще раз в полтора-два года появлялись от него люди с приветами, письмами и посылками. Все это были наши, по их словам, советские люди и с Мещерским встречались, будучи в командировке за границей.

Если бы вы знали, Герасим Николаевич, какие это отвратительные люди! Шутят, а глаза холодные, недобрые, подлизываются к маме, а не уважают ее, я же это все вижу! Появятся, зайдут несколько раз и исчезнут.

А мама как будто слепая! Она ничего не видит, не слышит! Достаточно появиться на пороге какому-нибудь проходимцу и сказать, что он от Мещерского, как мама тает и готова на коленях стоять перед ним!

Но даже не это самое тяжелое! Дома у нас стало страшно, как будто кто-то смертельно болен и все ждут его смерти…

Я бы давно ушла, но мне жалко маму, Герасим Николаевич! Она очень изменилась, дергается вся, не спит по ночам, все время принимает аспирин! В последнее время мы живем, как на железнодорожной станции. Мама перестала заниматься хозяйством. Мы не ремонтируем квариру, мы питаемся всухомятку, мы живем так, как будто все, что с нами происходит, — это начерно, а вот скоро начнется совсем другая, новая, настоящая жизнь. Какая? Чего мама ждет? Я пробовала с ней поговорить, она не слушает, она кричит мне, что я ограниченное тупое существо и не способна ее понять. В тот день, когда я получила аттестат зрелости, она уехала в Гагры и даже не поздравила меня! Несколько месяцев она не знала, что я поступила в медицинский институт, а когда узнала, пожала плечами и сказала, что это похоже на меня — выбрать такую неинтересную профессию…

Все последнее время она была очень мрачна, почти не разговаривала со мной, из-за каждого пустяка ссорилась. И вот свершилось, «великое» событие! На прошлой неделе явился новый посланец от Мещерского! И мама ожила!

Он пришел к нам и заболел чем-то похожим на малярию. Сутки пролежал без сознания. Следующую ночь они до рассвета проговорили. А после он ушел, и больше я его не видела. Но мама стала другим человеком. Она энергична, весела, она все время шутит и даже ласкает меня, чего не случалось уже много лет, Герасим Николаевич!

Я попробовала поговорить с ней серьезно. Просила, чтоб она сказала мне правду. Чего она ждет от Мещерского? Кто эти люди? Почему они приходят в наш дом, как хозяева, и обращаются с нами, как со слугами? О чем она говорила ночью с этим последним?

И вот что мне ответила мама: «Кира, — сказала она, — я поняла, что тебе лучше жить отдельно. Ты не принимаешь к сердцу мои интересы, мне чужды твои. Ты взрослый человек, a в природе есть закон, по которому молодые уходят от родителей… Уходи от меня на любых условиях. Квартиру мы разделим или я выплачу деньгами… Я отдам тебе мои золотые часы и котиковую шубу…»

— Мама! — сказала я. — О чем ты говоришь? По законам природы живут звери. Мы люди. Для нас обязательны законы общества! Как я могу тебя оставить? Ты несчастный, больной человек! Я никуда от тебя не уйду!

Но она швырнула в меня пепельницей и заперлась в своей комнате.

И вот я пришла к вам за советом. Что мне делать? Что с нами происходит? Иногда у меня появляется догадка, от которой становится так страшно, что дыханье останавливается! Помогите мне разобраться в нашей жизни! Кто такой Мещерский? В чем его власть над мамой? О какой «новой» жизни она твердит? Помогите нам, Герасим Николаевич! Я знаю только одно — так жить, как мы живем, нельзя… Дайте мне, пожалуйста, папиросу, я иногда курю, когда никто не видит, а вас мне не стыдно… Спасибо! Нет, я зажгу спичку сама… Я люблю огонь. Все, Герасим Николаевич… Больше мне нечего рассказать!»

Лицо Киры ежесекундно менялось, как смуглорозовая поверхность раковины, по которой скользят тени.

— Значит, вы пришли к нам, потому что вам трудно живется дома?

— Да, я хотела…

— Вы хотели, чтобы я за вас понял, что у вас дома хорошо, что плохо?

Кира молчала, с тревогой и удивлением наблюдая за полковником.

— Вы хотели, — продолжал Смирнов доброжелательно, — чтобы мы навели порядок у вас в доме? Но мы, Кира, организация, разоблачающая преступников! Мы не вмешиваемся в личную жизнь людей, да и никто не имеет права это делать, если нет к тому серьезных, данных.

— Я хотела…

— Вы, Кира, хотели, чтобы я сказал вам, хорошо или плохо поступает ваша мама? А вот сами вы как об этом думаете?

— Я не знаю, все это очень серьезные вопросы… — торопливо сказала Кира. Она снова закусила губу, в глазах ее вспыхнули огоньки обиды. — Я пришла к вам с открытой душой… — медленно сказала она и бросила недокуренную папиросу в пепельницу. — Вы как будто осуждаете меня!

— Кира, сколько вам лет?

— Двадцать два! С половиной. Нет уж, вы, пожалуйста, не делайте мне выговор. Я не для этого пришла! — твердо сказала она, тряхнув головой.

— Ну что вы, разве я смею! — улыбнулся полковник. — Я просто вот о чем хотел спросить. До каких пор вас воспитывать? Нет, правда? Ну, положим, маме вашей было некогда. В школе воспитывали? В комсомоле тоже? В институте опять воспитывают? Не пора ли начать себя выражать самостоятельно?