Конец Большого Юлиуса

— Этот господин, — говорит Кипелов, — теперь всегда будет брать у вас программу. Он вас тоже по фотографии узнает. А на всякий случай меж вами будет пароль. Он вам скажет: «Как невероятно много народу сегодня в театре». А вы ответите: «Кошмарно много». Смотрите, не перепутайте слова, отвечайте, как приказано. Тогда он опять скажет: «Дайте мне, пожалуйста, программу». Вы ему дадите программу, а он вам вложит в руку сложенную кредитку. Вы ее принимайте осторожно, потому что внутри будет трубочка резиновая… С этой трубочкой вы прямо ко мне!.. А я вам ответик дам, в такой же трубочке, и вы этот ответик в программе ему отдадите в следующий раз…

С того времени я принимал, передавал, опять принимал и снова передавал. Иногда Кипелов мне сообщал «новости» о сыне, но я уже понимал, что это все вранье…

А в глубине души где-то надежда копошилась, как червячок, вдруг правда?

Да, совершенно верно, я подлец, Иван Леонидович. В этом вопросе у нас с вами расхождений нет. Теперь слушайте дальше… Почему я продолжал выполнять приказ Кипелова?

Глупейшим образом надеялся на то, что вся эта история оборвется сама по себе. Испугаются и бросят. Либо еще что-нибудь случится…

Когда страх начинал сильно покусывать, я твердил себе, ведь ничего особенного не делаю! Только передаю. И не сам, а меня шантажируют, угрожают жизни сына. Ведь детские утешения, а представьте, помогали! Хотя, впрочем, недолго.

Иногда мне хотелось все бросить, пойти куда следует и рассказать… Но когда я думал о том, сколько времени молчал, как запачкал себя, становилось страшно. Боялся, Иван Леонидович, тюрьмы, следователя, приговора — всего того, что сам себе заработал…

Уехал восвояси тот, первый, но ничего не изменилось для меня: вместо него программу стал брать другой, круглолицый, долговязый.

Однажды Кипелов промахнулся. Со временем он ко мне привык и стал кое в чем доверяться.

Я уже знал, что он портной, бывал у него дома, сиживал иногда часок, слушая его болтовню. Новостей он всегда знал много и любил похвастаться своей осведомленностью.

Однажды заказчица в благодарность за хорошо сшитый костюм, принесла ему бутылку старого вина.

То ли настроение у него в тот день было уж очень хорошее, то ли я выглядел мрачно, только он расчувствовался и угостил меня.

Начали мы с одной, а вскоре прикончили всю бутылку и перешли на водку. Мало показалось…

Пошло все с моего вопроса.

— Опушай, жирный! — спросил я его. — Зачем нам с тобой все это нужно? Ну, они суетятся, это я понимаю, им давно хочется до России дотянуться. Больно хорош кусочек! А ведь мы с тобой — русские! Нам-то зачем против своих идти?

— Как это ты примитивно судишь! — осклабился жирный. — Русские тоже разные есть! У одного в голове труха, у другого — золото! Одному триста рублей капитал, другому сто тысяч мало! Вот когда настанет у нас, наконец, порядок, тогда каждый получит свое…

— То есть, как это «свое»? — не понял я.

— Кому что хочется! Мне, например, по двум линиям надо ударить. Землей владеть и ателье открыть самое лучшее в Москве…

— Это, значит, чтоб все было, как при нэпе?

— Сравнил! — сверкнул зрачками жирный. — При нэпе у нас руки, ноги связаны были, так зубами кое-что хватали… До главного, до земли, нас не допускали! А порядок будет новый. Лишних людей, голытьбу, уберут. С этого начнется. Кого в живых оставят, те уже нам в ручки будут смотреть… Города многие порушим, оставим только нужные для управления… Электричество, газ, всю эту петрушку, к чертям порушим. Рабочий человек должен жить скудно и все силы свои обращать на сохранение жизни…

— А государство как же? — спросил я трезвея.

— Будет круг хозяев. И мы будем торговать сырьем с заграницей. Промышленность всю к чертям поломаем, опасное дело в наши времена. Выгоднее сырьем жить, ну еще сельским хозяйством…

Много он мне в тот вечер наболтал такого, что кожа от мурашек одеревенела.

Я вам прямо скажу, Иван Леонидович. Я человек неудавшийся. Образования не получил, а позже сам не постарался, так, читал кое-что, без толку, урывками… Большие идеи, которыми страна живет, не все понимаю.

Но что это такое — хозяева, я, Иван Леонидович, без книг знаю. Я их видел, я их горький хлеб едал.

Мы с мамашей к новой жизни не сразу пристали, в первое время все за хозяев цеплялись: хоть крыльцо отмыть за копейку, и то на полдня сыты…

С того разговора сделалось мне очень худо на душе. Начал я думать, вспомнил ту войну и вижу — верно жирный обещает! Ведь этакую политику на уничтожение человека еще Гитлер начал. Вот он для чего Освенцим строил и загонял туда людей… А я все дивился, зачем ему так зверствовать?

Подлость ослабляет душу. Я и раньше не был храбрецом, а теперь совсем обмяк. И понял, что не хватит у меня сил с повинной головой прийти. Боюсь!

И молчать больше не могу!

О Володьке тоже, конечно, думал. Ну, он погиб, это дело ясное. Может, уже давно его и на свете-то нет. Или живым мертвецом на чужой земле ходит, какая разница?