Конец буржуа

А еще недавно Даниэль, будучи воспитанницей пансиона, втайне увлекалась своим молодым отчимом; она видела его всего несколько раз, но этого было достаточно, чтобы плениться его красивым лицом и безукоризненными манерами. Увлечение это родилось в тишине дортуара, где она думала о нем ночами, лежа в своей задернутой белым пологом постели. Не кто иной, как он, его образ искушал там ее чувственность. Мысль о том, что этот красавец — муж ее собственной матери, не давала ей покоя. В ее отношениях с матерью было больше соблюдения условностей, нежели любви, а тут она просто возненавидела ее за то, что Эдокс достался ей. Если бы, напротив, она любила мать, вся ее ненависть пала бы на того, кто отнял у нее материнское сердце. Потом этот образ потускнел. На смену ему явились другие: она влюблялась то в учителя музыки, то в преподавателя естественной истории, то в кузена одной из своих подруг, который приезжал не раз в пансион. Все это были не более чем мимолетные переживания, на какое-то время запечатлевавшиеся в ее чувствительном сердце. И лишь ненависть к матери оставалась прежней. Даниэль сохранила ее и по возвращении домой, только дома прежняя влюбленность уступила место любопытству, направленному на того, кто когда-то был предметом ее мечтаний. Однако теперь, когда она увидела его в обыденной жизни, совсем близко, он показался ей лишенным того обаяния, которое окружало его, когда он был далек и недоступен. На лице девушки появилась презрительная усмешка, как будто она вдруг узрела своего былого кумира без того ореола тайны, который когда-то его окружал, разглядела все его ничтожество и окончательно в нем разочаровалась.

Эдокс вскоре заметил, что все его хитрости ни к чему не приводят. Сердце ее было неуязвимо, неприступно и оставалось теперь столь же равнодушным к холодности отчима, как прежде к его насмешливому презрению. Он почувствовал, что вообще ничего не значит в ее жизни и не оставит в ней никакого следа, как ничем не примечательный, случайный прохожий. Мысль о том, что она неприступна, приводила его в бешенство и в конце концов одержала верх над его последними колебаниями. Решив, что рано или поздно ему представится случай остаться наедине с Даниэль при таких обстоятельствах, когда он сумеет сломить ее упорство, овладеть ею силой и тем самым заставить ее признать его власть над ней, он стал терпеливо выжидать. Но он был зол на нее, а так как все высокие чувства были чужды его душе, то обида эта вскоре же перешла в настоящую страсть. Как истый донжуан, он почуял запах новой добычи и не мог пройти спокойно мимо этой никем еще не тронутой девушки, с которой он ежечасно сталкивался в домашней жизни и которая была для него гораздо более лакомым куском, чем все давно уже приевшиеся ему связи с замужними женщинами.

Г-жа Рассанфосс постепенно успокаивалась, подозрения ее рассеивались, и она уже требовала, чтобы при посторонних оба, и муж и дочь, вели себя так, как подобает близким родственникам. Эдокс взял на себя роль заботливого отчима. Когда у Сары бывали мигрени, он ездил с падчерицей по утрам кататься за город, верхом или в фаэтоне. Постепенно, под влиянием этой более свободной жизни, Даниэль несколько смягчилась. Ее забавляло, что она приобрела в нем товарища, спутника в верховых прогулках. Эдокс в качестве опытного обольстителя не торопился и ждал, пока представится подходящий случай. В глубине души, однако, он испытывал некоторое беспокойство, и это его сковывало. Низкий, упрямый лоб, ясный взгляд, привыкший повелевать, крайняя требовательность, которой она постоянно тиранила окружающих, — все это придавало девушке какую-то загадочность и неприступность. Иногда в самый разгар бала она говорила ему вдруг: «Отвезите меня домой». И слова эти звучали как приказание, которому приходилось безоговорочно повиноваться. Однажды, охваченная порывом ярости, она отхлестала своего скакуна и пустила его во весь опор. Эдоксу пришлось пришпорить свою лошадь, и после бешеной скачки он наконец настиг ее в роще. Совершенно спокойная, она встретила его слегка насмешливою улыбкой. Он стал читать ей нотации. Тогда она расхохоталась ему прямо в лицо и он был вынужден замолчать.

XXXI