Конец буржуа

— Неужели ты думаешь, что я разбираюсь в твоих цифрах? Да к тому же, если бы даже я отдала ему все, что у меня есть, неужели моя свобода мне не дороже? Неужели мне не лучше было расстаться со всем этим, чтобы из невольницы и героини комедийного брака стать независимой женщиной? Разве я не хотела именно такой вот свободы от этого ненавистного мне человека? Ты меня совсем не знаешь, отец. Я достаточно сильна, и силы этой ничто не сломит. Я лучше соглашусь жить в бедности, в каком-нибудь чужом углу, если это понадобится, но спорить из-за денег я никогда себе не позволю! Да, лучше все, что угодно, лучше нищета, лучше даже работать и самой кормить своего ребенка!

Жан-Элуа был потрясен. Он позабыл о своем гневе, о том, какому унижению только что подвергались его отцовские чувства. Все мысли его были поглощены другим: он думал о постигшем его несчастье, о том, что деньги Рассанфоссов попали в руки мошенника зятя. Чувство горькой досады от того, что на этой сделке он так просчитался, так доверился своему партнеру, не давала ему покоя. Он до того спешил с этой свадьбой, что безоговорочно согласился на контракт, который был составлен отнюдь не в его интересах и по которому все состояние Гислены переходило в распоряжение ее мужа. Его подогретая негодованием кровь вскипела. Нахлынувший было сразу поток слов застрял у него в горле, и в конце концов он в бешеной злобе воскликнул:

— Он к тому же еще и подлец, твой потомственный дворянин! Он еще отвратительнее, чем я думал.

— Я бы не стала так говорить, отец, — сказала Гислена тоном, в котором звучал упрек.

Жан-Элуа опустился в кресло и, схватившись за голову, просидел несколько минут в молчании.

Этот человек большого размаха, который тратил целые миллионы с таким же запалом, с каким их наживал, почувствовал, что душа его как бы раздвоилась. И его вторым «я» стали деньги, притекавшие к нему при крупных финансовых операциях, злосчастные деньги, которые теперь прожигал этот ненасытный хлыщ. Жан-Элуа был глух ко всему — капитал его стал единственной слабостью: стоило только кому-то оторвать от него кусок, как он весь содрогался от мучительной боли. А теперь вот мысль о деньгах, доставшихся Лавандому, стала чем-то вроде печеночной колики и грызла его тело. Как будто где-то внутри была кровоточащая рана, через которую сочилось его золото. До этого времени несчастье, постигшее его дочь, нимало не трогало его очерствевшее сердце, он видел в этом только неизбежное возмездие за ее преступление.

Теперь же, мучимый мыслью о том, что станется с этими деньгами — неотъемлемой частью его капитала, он начинал страдать и за судьбу дочери.

Он сделал над собой усилие и с каким-то стоном проговорил:

— Несчастная, ведь он же тебя разорит… Я этого не допущу… Этого не будет…

Он жалел свое золото, которому поклонялся всю жизнь и ради которого жертвовал всем, что дорого людям, жалел, что вложил его в неверное дело, что оно теперь погибает и какой-то авантюрист святотатственно вонзает в него свои зубы. Это чувство лишало его власти над собой и вселяло в его душу страх. Он протянул дочери обе руки:

— Послушай, будь благоразумна. Ведь я же все-таки твой отец. Не будем помнить зла, которое мы причинили друг другу. Нам надо объединиться против нашего общего врага. Знай, я тебя прощаю.

И, может быть, охваченный паническим страхом потерять эти деньги, он действительно бы простил ее, если бы она в эту минуту разделила его порыв: соображения выгоды совершили бы тогда то, что было не под силу оскудевшему сердцу. Но мужественная натура Гислены не смягчилась.

Она покачала головой.

— Не надо затрагивать твоих и моих чувств, отец. Иначе мы снова вернемся к взаимным упрекам.

Рассвирепев, он вскочил с кресла.

— Ах, раз так, подлая тварь, я сейчас отсюда уеду. Минуты я не останусь в доме, где я предлагал примирение и где со мной обошлись как с чужим человеком. Знай, что ты для меня больше не существуешь. Вели запрягать лошадей и запомни, что мне противно просить тебя даже об этом.

— Делай как хочешь, отец, я всегда и во всем готова тебе повиноваться.

Через полчаса Жан-Элуа покинул Распелот. Гислена поднялась к себе в комнату. Они даже не простились.

Но в ту минуту, когда открытый экипаж миновал посыпанную гравием круговую дорожку и выехал на Каштановую аллею, он не мог удержаться и взглянул последний раз на замок, который был его гордостью и позором и которого он, разумеется, теперь больше никогда не увидит.

Большая дождевая туча окутала вдруг стены и башни замка, скрыв их тонкие очертания. Можно было подумать, что это только пустынные развалины среди заросшего старого парка.