Конец буржуа

К несчастью, случилось так, что на следующий день его жена обнаружила этот платок. Выйдя на улицу, Эдокс вынул его из жилетного кармана, но побоялся выбросить среди бела дня на глазах у прохожих и спрятал в карман сюртука; он решил, что, вернувшись домой, он тут же бросит его в огонь. Потом он совсем позабыл об этой злосчастной реликвии. Он так и оставил платок в кармане, а наутро лакей повесил сюртук в гардероб и вместо него принес ему куртку, в которой Эдокс и отправился на свою обычную двухчасовую прогулку верхом. Мучимая ревностью, Сара стала до такой степени подозрительной, что каждый раз в отсутствие мужа перерывала все его вещи. Этим утром она проделала то же самое и, обыскав все карманы сюртука, обнаружила роковую улику. Смятый в комочек, платок этот был словно склеен высохшими слезами. Большое вышитое по тонкому батисту «М» красовалось в одном из его уголков.

Она долго держала в руках этот сморщенный кусочек батиста, переворачивая его и разглядывая. Сердце ее сильно билось. Растрепанная, пожелтевшая от горя, она, казалось, сразу постарела на десять лет. Лицо ее исказилось и судорожно подергивалось. Челюсти беспомощно шевелились, но рта закрыть она не могла. Ей чудилось, что мириады червей буравят тело. В безумном отчаянии она стала кататься по полу, биться головой об стену, кусать себе руки. Потом эта ярость утихла и сменилась самым странным и непонятным из тех чувств, которые порождаются оскорбленной любовью. Она стала испытывать какое-то жгучее наслаждение от того, что источник ее страданий наконец найден; после всех вспышек мучительной необоснованной ревности она словно радовалась тому, что ее подозрения теперь подкрепились, что измена налицо, что постоянно терзавшие ее сомнения рассеяны. Это сознание жгло ее кипящей смолой, шевелило в душе ее кучи горячих углей, и сама боль, в силу какой-то извращенности чувств, уступала место упоению торжества; так после судорог человек испытывает всегда чувство блаженства. Теперь она знала, что Эдокс ей изменяет. Буква «М» раскрыла ей и соучастницу этого двойного адюльтера, Матильду Флеше, которая использовала ее дружбу, чтобы отнять у нее мужа, которая сумела обмануть ее своей благочестивой скромностью. Сомневаться не приходилось. Это была она, эта буква была вышита на покрышке ее молитвенника, выгравирована на ее почтовой бумаге. И вдруг Сара вспомнила многозначительный взгляд Матильды, перехваченный в тот вечер, взгляд, который означал, что еще тогда она была в любовной связи с ее мужем. Не имея в руках доказательств, кроме одного этого мимолетного взгляда, она внезапно почувствовала к этой женщине какую-то инстинктивную вражду, и с тех пор отношения ее к прежней подруге стали несколько холоднее. Она, однако, продолжала принимать ее у себя в доме, каждый раз приветливо ей улыбалась, искусно играя свою роль, не выдавая себя ни жестом, ни интонацией, ревниво храня в своем сердце тайну и стараясь, чтобы любовники не замечали, как пристально она за ними следит, видя их вместе у себя в доме. Но сами они были еще более бдительны; в их напускное равнодушие не вкралось ни одного движения, ни одного взгляда, которые могли бы их выдать, оба умели отлично владеть собою. Г-жа Флеше угадывала, что ее подозревают; она ничего не сказала об этом Эдоксу, но постаралась сделать непроницаемым свое исполненное благочестия лицо, боясь, что, невольно приоткрыв частицу тайны, она выдаст и все остальное. Что же касается Эдокса, то этот светский донжуан, так искусно обманывавший женщин, которые ему отдавались, до того пресытился ими, что, встречая их в обществе, без особого труда изображал на своем лице полнейшее равнодушие. Столь же легко это ему удавалось и теперь, когда он изменял жене с ее подругой, а потом им обеим с другими. Ни Сара, ни г-жа Флеше не делились с ним своим взаимным подозрением: каждая из них замуровала свою тайну в сердце, укрепилась на оборонительных позициях, и, невзирая на то, что именно он послужил причиною их соперничества, он был единственным из всех троих, кто ничего не знал ни о лютой ненависти друг к другу, ни о взаимных отношениях этих двух женщин, влюбленных в него до безумия.

Разглядывая платок, Сара убедилась в том, что женское горе омочило его слезами. И тогда после всего этого безумия ревности она ощутила некоторую передышку; картины, рисовавшиеся ее воображению, начали исчезать, ей уже больше не казалось, что тело ее сжимают в тисках, четвертуют, жгут на огне. Да, Матильда, конечно, обманывала ее, но теперь она поняла, что в действительности все обстояло иначе, чем ей это показалось в порыве ее мученической одержимости, ее исступленной фантазии, исказившей правду. Платок этот говорил об отверженной любви, следы слез означали душевные бури, отчаяние, унижение, горе. Она поняла, что соперница ее несчастна, что она вся изъедена недугом, исцелить который уже невозможно, что она носит в себе свое чувство как наваждение, как проказу, въевшуюся в тело до самых костей.