Конец черного темника

   — Фатима-хатунь, — обратился к жене битакчи с поклоном Мамай и подал своею рукой наполненный фряжским вином золотой кубок, отделанный жемчугом, — я вручаю тебе прелестный цветок, который должен расцвести в моём дворце и затмить своею красотою все розы. Помоги в этом... Теперь пригуби вина, а кубок оставь себе. Это знак моей милости, Фатима-хатунь. Я думаю, что ты мне будешь служить верой и правдой, как твой муж Батыр.

   — Да, мой повелитель, — тихо произнесла Фатима, пряча в карман широких шаровар подарок, краснея от волнения и благодарности за столь высокое доверие, оказанное ей, бывшей чёрной, рабочей жене десятника, почти невольнице, и вот волей судьбы вознесённой на такую недосягаемую высоту.

   — Я при ней не только буду твоими глазами и ушами, мой повелитель, но и сердцем, — промолвила Фатима.

Мамай улыбнулся. Что ж, сердцем — можно...

В те предмайские дни, которые проводил Мамай в покоях Акку, жизнь в Сарае, казалось, замерла. По велению битакчи наиболее шумные базары днём разгонялись, так как в это время «царь правосудный» отсыпался, а по ночам сторожа не смели более перекликаться между собой и бить в колотушки: дабы не мешать одетому в пышные одежды Мамаю в кругу Акку, Фатимы и многочисленных рабынь и мальчиков-невольников играть на двухструнном хуре и сочинять стихи.

На последний план отошла и политика. Уже не один день, а целую неделю ожидали у кованных медью ворот ханского дворца приёма послы. Узнав о красавице Акку, тут же окрестили её Звездой Севера, а Мамая стали поругивать:

   — Чёрный бабник, нашёл время для своих утех.

   — Околдовала она его, — говорили другие. — Как только увидел её «царь правосудный», взял домбру и запел о любви. И хорошо пел! Да как хорошо!

   — Седина в бороду, а бес в ребро, — вторили третьи.

Но вот среди державных посыльных появились личности, которые стали прислушиваться к этим разговорам, и языки пришлось прикусить.

Но не совсем правы были те, кто подумал, что о государственных делах Мамай напрочь забыл, якобы убаюканный своими любовными стихами и усыплённый лучистыми взорами Белого Лебедя. Рано поутру на исходе апреля он вызвал битакчи Батыра и сказал ему такие слова:

   — Мой сын Батыр, твоя жена Фатима стала родной сестрой моей несравненной Акку. Но дело их женское... Ты же мужчина, и я посылаю тебя за войском. Отправляйся в Кавказские горы с отрядом моих отборнейших воинов и напомни жителям этих гор и князьям: аланским, кабардинским, грузинским — моим улусникам — об их воинской повинности Орде: один боец с девяти дворов... Дзе! — Мамай энергично взмахнул рукой и рубанул ею с силой, словно саблей. — Погоди, Батыр, я введу помимо дани и у русских такую повинность. Даже великий Батый не помышлял об этом: боялся всенародного русского гнева. Всенародного, сын мой... — «великий каан» поднял кверху указательный палец, с которого он успел снять драгоценные камни, коими унизывал себя перед тем, как идти в покои Звезды Севера. — Но, сев на московский трон, я всё-таки заставлю сражаться русских в своём войске за интересы Золотой Орды. И пусть моя мечта станет явью! Хур! Поэтому мне нужно много войска. Иди!

   — Иду! — воскликнул Батыр и поцеловал след от зелёного замшевого мягкого сапога Мамая.

Среди мальчиков-невольников во дворце выделялся русский по имени Андрейка, который рисовал красками. Было ему лет тринадцать-четырнадцать, русоволосый, с большими серыми задумчивыми глазами.

...Когда Фатима по обыкновению села возле водомета рядом с Акку, приготовившись слушать очередную песню Мамая, мальчик взял кисть и на широкой доске стал делать рисунок. Мамай в этот раз пел о красных степных маках, к которым приходят белые кони; они вдыхают аромат этих цветов, пьянеют от запаха, сильно бьют копытами о землю и мчатся навстречу восходящему солнцу. Озарённые лучами, кони становятся такими же красными, как и степные маки: красные гривы окутывают их головы — кони уже совсем близко от солнца, свет его поглощает их, и они исчезают. И не так ли доверчивые люди, опьянённые жизнью, падают потом в никуда...

Так пел Мамай, а мальчик под впечатлением от его песни нарисовал на фоне красных лучей солнца два женских лица, похожих на лица Акку и Фатимы. Отложив домбру-хур Мамай увидел этот рисунок и велел досыта накормить русского мальчика, а на другой день приказал нарисовать и его, великого каана сорока народов.

Андрейка изобразил Мамая сидящим на троне, с лицом брюзгливым, одутловатым, с узкими щёлками вместо глаз и огромной золотой серьгой в правом ухе, которая, казалось, тянула книзу его чёрную голову...

Но портрет Мамаю понравился, и он подарил мальчику стёганый, на шёлковой подкладке халат.

А с Акку мальчик сдружился. Он любил смотреть на неё, когда она спала, разметавшись во сне, через прозрачные разноцветные ткани, спадающие с потолка на полог её ложа. Щёки Белого Лебедя алели румянцем, трепетно вздымались груди, уже налившиеся за время гаремной жизни.