Конец фильма, или Гипсовый трубач

Маша, услышав выстрелы, рванулась к шалашу, но ее не пустили. Потом появился опустошенный отец и объяснил, что бандит бросился на него с ножом, и другого выхода не оставалось. Дочь ничего не сказала, даже не заплакала, только попросила разрешения взглянуть на убитого. Грач лежал навзничь, и на его лице замерло выражение счастливого недоумения, какое иной раз бывает у поэтов, когда они находят свежую рифму или неведомое сравнение. Постояв над трупом, она усмехнулась и пошла прочь, не оглядываясь.

«Одумалась!» — облегченно вздохнул капитан.

…Закончились каникулы, пришло время возвращаться в университет. И вот поезд «Астрахань — Москва» тихо подползает к Казанскому вокзалу, на перрон высыпают пассажиры, суетятся носильщики с тележками и встречающие с букетами. Сонная проводница идет по опустевшему вагону, торопя замешкавшихся, высматривая забытые вещи, и вдруг видит: какая-то девушка, разметав русые волосы, спит на верхней полке.

— Эй, красавица, приехали! Москва! — железнодорожница зовет, будит, тормошит безмятежную пассажирку.

Из-под одеяла вдруг выпадает безжизненная, бледная рука. В пальцах намертво зажата пустая коробочка из-под снотворного.

Это — Маша…

VII. Пять ошибок гения

По тем временам рассказ Тундрякова был невероятно смел, и наш советский Феллини вскричал: «Хочу „Плавни“!» Но директор «Мосфильма» Репьёв выгнал его из кабинета, решив, что у молодого гения не все дома. Тогда Жарынин пошел ва-банк и записался на прием к самому Кондрашу, министру кинематографии СССР. Тот от удивления его принял. Конечно, был риск, и молодой нахал мог выйти от высокого начальства живым трупом, обреченным до конца жизни обивать пороги студий. Но он вышел победителем. Суровый партократ Кондраш обладал качеством, которого начисто лишены нынешние чиновники: он иногда задумывался о Родине. Кроме того, недавно первый идеолог страны Суслов заметил ему с тем мягким укором, после которого следуют оргвыводы: мол, как-то странно, что советские кинематографисты собирают за рубежом гораздо меньше золота и серебра, чем наши прославленные спортсмены. Глава Госкино нажал кнопку селектора и сказал секретарше: «А соедините-ка меня с Репьевым!»

Сценарий Жарынин сочинял вместе с Тундряковым, уединившись в «Ипокренино». Работали так: вечером пили, утром похмелялись водичкой из источника и — к столу, творить! Писатель оказался человеком тесным, сквалыжным и за каждое междометие бился, точно самурай-смертник за последнюю сопку. Кроме того, время от времени он уходил в запой, становился вздорным, гадким, подозрительным и, понизив голос, внушал молодому режиссеру, что Шолохов украл «Тихий Дон» у казака Крюкова, а Достоевский вообще не умел писать. В итоге литературный сценарий вышел рыхлым, многословным и затянутым. Это была первая ошибка Жарынина: писатель должен служить режиссеру бескорыстно и безусловно, как пес, приносящий в зубах газету.

Готовый сценарий показали в ЦК, там одобрили, попросив только первого секретаря райкома Нарусова понизить до должности председателя райисполкома — во избежание ненужных политических аллюзий. Картину решили снимать в седьмом объединении «Мосфильма», которым руководил некто Уманов, тихий интриган, всю жизнь лепивший фильмы про героев-чекистов. Обсуждение прошло спокойно и чинно: все знали, кто стоит за спиной молодого таланта. Правда, Тундряков устроил истерику, когда ему деликатно намекнули на то, что необразованный рецидивист Грач сочиняет на удивление гладкие стихи. Напряжение снял тихий Уманов, рассказав про своего друга — оперуполномоченного НКВД, рифмовавшего не хуже Вознесенкского. В коне концов сошлись на том, что Андрея забрали в тюрьму со второго курса Литинститута. Были отмечены и другие огрехи, но их великодушно позволили исправить уже в киносценарии. Кроме того, решили прикрепить к молодому таланту наставника, второго режиссера — легендарного дядю Витю Трегубова, спасшего на монтажном столе половину золотого фонда советского кинематографа. Но Дима гневно отверг помощь: «Я сам!». Это была вторая ошибка. Кино — искусство стайное.