Конец января в Карфагене

Те, кто внимательно следит за остальными публикациями автора, хорошо знакомы с одной из основных его идей, когда речь идёт, например, о генезисе течений в музыке и кино. Чересчур громкий успех того или иного артиста, либо музыканта, — становится подозрителен, здесь можно усмотреть глубоко запрятанную интригу: могущественные силы задвигают в непроницаемую тень безвестности подлинные таланты. Нам не придёт в голову здесь анализировать психологические корни такой тенденции восприятия, важно другое — и герои повествования, и читатель, в равной степени становятся обогащены знанием о массе забытых, но, и в самом деле, гениальных имён актёров, режиссёров и музыкантов, в какой точке пространства или времени они бы ни находились…

Здесь, как ни странно, автор становится просветителем и, простите за банальность, миссионером. Из-под его пера мерно струится затейливая фактура прошлой жизни, от которой у нас защемит сердце, а на глаза — навернутся слёзы… Миссия заключается в специфической фокусировке взгляда: эта «просветлённая», промытая особой слезой, оптика соберёт из разрозненных осколков не столько vision, сколько sound, со страниц сборника польётся мерный басовый ритм, «улучшенная» народными умельцами акустика советских колонок вполне выдержит его без резонансных искажений; треск радио-глушилок смущённо стихнет точно перед исполнением песни «Soul of my suit» (а ведь надо успеть ещё позвонить другу и предупредить его!), дрожащие пальцы, всё ещё «пахнущие ладаном» ветреной подруги, попытаются заправить в пустую бобину шныряющий хвостик магнитофонной ленты…

Мы завидуем читателю, впервые открывающему этот сборник. Обнажая ланцетом интуиции суть иносказаний, недомолвок и завуалированных намёков, пробираясь без страховочного троса по сюжетным лабиринтам, угадывая под масками и личинами героев щемящую подлинность реальных персонажей и без смущения стряхивая жемчуг выступивших слёз, снимая оболочку за оболочкой поверхностные слои множества смыслов вплоть до их самых сокровенных покровов, он наверняка сумеет обнаружить в сердцевине отнюдь не скелет, кишащий скорпионами и сколопендрами, не колодец, не маятник, а трепещущий, хрупкий организм, имя которому уже дано, и это — «бабочка поэтиного сердца» (с), а то, что на её пушистом загривке порой мы видим мёртвую голову, — что же, разве кто-то обещал, что может быть иначе?

Максим Викторов, 2011 год, Внутренняя Хортица, полночь.

Сборник рассказов

НАДГРОБИЕ

Почему-то я ни разу не видел, чтобы кто-то выходил на этот балкон. Выпуклый, с затейливой оградой, он по виду еще старше двухэтажного здания, чей зеленый, в грязных ссадинах фасад дырявит допотопная арка, слишком узкая, чтобы сквозь нее мог проехать современный грузовик.

А напротив, между сквериком и угловым магазином, давно пропал аптечный киоск. В нем, прямо за стеклом, как сигареты, продавались противозачаточные средства по цене телефонного звонка, и еще какие-то таблетки, якобы моча от них становилась фиолетовой, или совсем черной.

— Ты не вспомнил, как они назывались, те таблетки?

— Не. Не помню. А шо, были такие таблетки?

— Что ты! Мода сезона! Все с ума посходили. Сожрут упаковку, и потом бегают на перемене смотреть, какой цвет у мочи. Даже учителя специально уговаривали этого не делать.

— Какой цвет? Какой счет… чорна выграе, червона програе.

— Секи, какой-то человек идет сюда. Этот точно должен проливать черную мочу. Я его где-то видел.

— Блядь, это — Шиш. Вовин брат. Встреча определенно нежелательная.

Мы восседали на перилах «Овощного». Спокойные, неновые. Постаревшие — это я сообразил, не узнав Шиша (маленького, похожего на обезьянку клавишника) в долговязом дядьке-дистрофике, с торчащими из «шведки» шарнирными руками. Он начинал барабанщиком еще в школе. Когда Навоз только осваивал гитару. И в пьяном виде однажды забрел в какой-то овраг… Впрочем, гости были только рады, что ансамбль больше не играет.

Собственно, ветра не было, потому-то Шиш и не шатался. Застывшие в горячем воздухе щупальца растений делали улицу похожей на гигантский подоконник с нами в роли букашек, несдуваемых ветром.

Шиш меня не признал и поздоровался не со мной, а только с Витей Отшельником. Спросив, не уходит ли тот прямо сейчас, проник в магазин, вышел оттуда с бокалом пива. Я отметил, что брови у него заостренные, как у рыси. С такою «шведкой» (мне это не в первый раз померещилось) у Шиша должен быть и мундштук.

Они сразу завели разговор о покойниках. Всплыл, естественно, и Навоз, так нелепо и так неожиданно сбитый машиной, и умерший в больнице года три назад.

— Через месяц Санина годовщина, — степенно вымолвил Шиш. — Я думаю, можно договориться с Мойшей, мы же все влезем в его «газель»?

— Та поместимся, — вежливо, без энтузиазма кивнул Отшельник.

— Съездили бы на кладбище, Саню бы помянули. Там уже памятник стоит.

— Я, кстати, его так и не видел, — снова кивнул Отшельник.

— Ты в курсе, что Сане поставили памятник? — спросил он у меня. — Скрещенные барабанные палочки…