Конец января в Карфагене

Достаточно часто, чтобы мы его уважали, отворачивался с краткой формулой проклятья от неподходящих для него вещей и наш Козак Фирота. Мы можем судить, что покойный имел свои представления о «чистом» и «нечистом». Для Глафиры, равнодушного к религии, существовал определенный кашрут, который он стремился соблюдать. Козак Фирота не будет слушать гiмно, и точка. Даже если згодом цэ гiмно зроблять державным гiмном незалежноï Украïни…

Лёва стал собираться домой и напомнил, что нашему не менее старинному товарищу Клыкадзе в декабре долбанет полтинник. Вот тоже — две судьбы. Клыкадзе — многословный, с надрывом. Бухарик типа «великий теоретик». Подробно — о бабах, о закуске, о Роллингах, чтобы спорить и матюкаться. Давно уже, лет двадцать, по-моему, тихий, трезвый, «ну не джентльмен, так мистер». Морские епископы тащили его на дно Кривой бухты, где бьют источники ликероводочной Преисподней, но он (мне почему-то всегда представляется этот образ), оттолкнулся упругой ногой рыбака от хмурых камней, выскочил на поверхность. Возможно, даже почти сухой. Что дальше? Снял очки, потер переносицу, пригладил рукою волосы. Потом надел очки на место и пошел к новой жизни. Не оглядываясь.

Что думал Глафира (как надо писать по такому поводу?) в последние секунды земного своего бытия? Успел ли он, гематомно (словно для зыбкого объятия) раскинув руки, одолеть, пережить фразу: «В сферу изумленного взора алмазный Нью-Йорк берется», прежде чем выронил его на асфальт безжалостный ангел. Или это слова пережили его?

Здесь любят преувеличивать скорбь. Целуются после сорока, точно в беседке. Сгинул Навоз, и сострадание его несчастью отнимает больше внимания и сил, чем сочувствие успеху денди-земляка. Три поколения холопов слушает одну и ту же группу стариков с английскими паспортами и гастрольным маршрутом через кладбище. Наконец давно позабытые и сброшенные со счетов инвалиды приезжают сюда, как будто так и надо. Дождались. В понимании щеголеватых жителей гетто, инвалиды все еще исполняют «господские», «барские» песни. И не тех, ни других не смущает эта подозрительная близость, не повергает в отчаянье нечистоплотность такого неожиданного родства. В прошлом — шаром покати. Пустое прошлое — дунул в папиросу, и все вылетело. Зато можно заглянуть в дырку и увидеть будущее восторженным изумленным взглядом.

Исчезновение Глафиры не вызовет здесь психоза всенародной потери. Дело вряд ли дойдет до медальонов и календарей. Люди, успевшие осесть и появиться на стенах хмурых домов за время Глафирина отсутствия, славятся своей недоверчивостью. Им важно, чтобы жертвуемый был хороший человек, чтобы его место занял другой классный пацан. Я готов прослушивать их речь, рассудительный говор аборигенов, честно говоря, часами…

Глафира выбрал Нью-Йорк, когда они могли позволить себе разве что «Беловежскую пущу» на железобетонных папертях вокзалов и вузов. Стоят и воют. Глафира поторопился с Нью-Йорком. Нельзя так рано.

Навоз погиб в самый раз. Дядя Каланга мчит сдавать проспиртованную кровь. Тебе-то зачем? Ты разве тоже распевал с ним «Беловежскую пущу»? Жизнь прожить — Навоза задавить. В ответ гробовое молчание.

Далее. Ящерица звонит… Шапорину! И требует, чтобы тот присутствовал на панихиде. Аргумент: «Ты же знал Навоза». Ящерице-то какое дело? Шапорин, говорит, не пошел. Славянская трапеза скорбящих выпускников — явление если не ежедневное, то регулярное. Приятно наблюдать, как превращается в гнилостный белоглазый Гарлем их житуха. Разве что не хватает журавлиной стаи на небе. И земного музея обуви тех, от кого на земле осталась только кличка-ярлык. Вот особые сиротские ботиночки, а вот сапожки-гробики, послеинфарктный мягкий шуз. Подходящее название для шансона — «Сапожки-гробики». Морщинки-лобики, церковки-попики, сапожки-гробики…

Мне не нравится описывать внешность и переживания людей, о ком идет речь. Вернее, у меня это не получается. Сразу хочется спросить, вы что их, мало видели? Недавно, сразу после Нового года, мой приятель Калоев (по отцу осетин) ходил на похороны своего знакомого. Самоубийство. И чтобы не ревел он минут сорок в трубку, докладывая подробности (говорят, у пьяниц память патологическая, у трезвенников — еще крепче, Калоеву пить нельзя), я задал ему лишь один вопрос:

— Ты лик видел?

— Видел лик.

Своим ответом Калоев сберег мне здоровье и деньги. Я сэкономил два стержня, три пачки «Уинстона» и четыре поллитры «Союз-Виктан». Не считая закуски, сельтерской и заляпанных жирными пальцами пластинок. Плюс занавески и одежда, провонялые махоркой. В пяти словах уместилась вся «Смерть Ивана Ильича». Юмор полуосетина — вполне безобидный наркотик.