Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Усилившийся политический натиск на научные институции в начале 1928 года непосредственно отражается на работе семинария. Теперь даже «штатные» институтские социологи, если они были не «своими», т. е. недостаточно ортодоксальными марксистами, подвергались обструкции. Например, из тезисов по докладу И. И. Соллертинского (4 апреля 1928 года) «Гегельянство в современной западноевропейской эстетике» явствует, что докладчик, рассматривая некоторые идеи современных европейских философов, выявлял их объективно-идеалистический подход к искусству. Однако и эта критика не удовлетворила оппонентов: Горбачев указал, что «надо не выдвигать на первый план западноевропейскую научную мысль, а в первую очередь изучать Маркса», а Назаренко отметил, что «надо конкретизировать проблему диалектически, и с этой целью изучать диалектику Ленина»[146].

Симптоматично было выступление аспиранта Ц. С. Вольпе с докладом под названием «Проблемы литературного быта в современном литературоведении» (6 февраля 1929 года), который в переработанном виде Горбачев взял в подготовленный им сборник «За марксистское литературоведение» За марксистское литературоведение: Сб. статей / Под ред. Г. Е. Горбачева. Л.: Academia, 1930. С. 143–168. Стат[147]. Доклад был направлен против Эйхенбаума и работ его учеников, занимавшихся в семинарии по литературному быту. Нонсенс заключался в том, что как раз в это время (в 1928–1930 годах) сам Вольпе активно участвовал в семинарии по быту, о чем свидетельствуют сохранившие протоколы заседаний[148]. Таким образом, критика «формалистических» установок учителя в «правильном» духе («суживание влияния социальной среды», «формалистский категориальный схематизм», «искажение подлинной картины отношения литературы и социальной действительности»[149]) становится нормой[150].

В качестве примера похвальной оценки можно привести оценку доклада Т. К. Ухмыловой «Демьян Бедный и его сатира», который Назаренко определил как «веху большого общественно-научного значения», поскольку в Институте докладов «о творчестве пролетарского поэта» еще не было[151].

И наконец, Назаренко использовал семинар не только для борьбы с формализмом и идеализмом, но и с далеко идущими целями: сместить Шмита и занять его место. Чтобы дискредитировать методологию директора, он инспирирует доклады, сделанные на этом семинарии его учеником А. Я. Андрузским: «Критика биологической теории происхождения искусства Ф. И. Шмита» (26 января 1927 года)[152] и «Механистическая и диалектическая точки зрения в искусствознании» (9 ноября 1927 года)[153], а также сообщение об упомянутой выше книге Шмита «Предмет и границы социологического искусствоведения», где автор обвинялся в «чисто формальном подходе к искусству» (22 февраля 1928 года)[154].

Первый доклад был сделан вскоре после возвращения Шмита из Берлина, куда осенью 1926 года директор вывез институтскую выставку копий фресок, сделанных сотрудниками мастерской по древнерусской архитектуре при ИЗО. Выставка имела успех и, судя по письмам Шмита из Германии, он был с почестями встречен официальными кругами (вплоть до демонстрации симпатий полпредством), тепло и уважительно немецкими коллегами и прекраснодушно замышлял продолжить культурные обмены.

Однако, вернувшись в Институт, директор оказался в гуще склок и неурядиц. Без его ведома началась серьезная реорганизация отдела ИЗО: сюда были директивно переведены чуждые ему по духу сотрудники ГИНХУКа[155]. «Слияние» ИЗО и Института художественной культуры произошло 15 декабря 1926 года. При этом передача имущества и перестройка ИЗО (отделы ликвидируемого института первоначально вошли в него как экспериментальные лаборатории) происходили в спешке, лаборатории оказались материально не обеспечены: были урезаны обещанные штаты и смета, бюджет Института трещал по швам. Шмит счел это слияние «катастрофой»[156].