Конец ночи

Тереза выпрямилась и глубоко вздохнула. Какая радость! Она заранее знала, что девочка ей сейчас скажет, что она не ладите отцом, не может больше его выносить и приехала к ней искать защиты и убежища. Как Тереза раньше этого не предвидела! В конце концов, ведь это ее дочь. «У нее нет ничего от матери», — упорно твердили все Дескейру. Нет, есть! У нее такие же выдающиеся скулы, тот же голос и смех. Хотя Тереза, со дня рождения Мари, с особой горячностью доказывала, что между ними нет ни малейшего сходства, теперь она сама поражена этим сходством. Как можно было предполагать, что современная девушка уживется с людьми, среди которых Тереза задыхалась еще двадцать лет тому назад!

— Ну, рассказывай, дорогая…

— Дайте мне сперва поесть… Я умираю от голода.

У нее не хватило денег на вагон-ресторан. Последний франк она истратила на чаевые… Она слегка заикалась и не кончала фраз, прерывая их восклицаниями вроде: «Ну и умора! Это потрясающе!» — пускала дым через нос и выплевывала крошки табака.

— Боюсь, что дома у меня ничего не найдется… Придется пойти куда-нибудь.

Тереза представила себе свое появление с дочерью в ресторане, и ей стало неприятно. На всякий случай она пошла посмотреть, не осталось ли чего-нибудь в буфете.

В крохотной чистой кухне, где все блестело, мерно тикал будильник Анны. Разыскав ветчину, яйца, масло, печенье, Тереза вспомнила, что прежде в кухонном леднике у нее всегда стояло несколько бутылок шампанского. Теперь осталась одна, последняя… Она предназначалась для… Тереза решила не открывать ее, но в эту минуту подошла Мари:

— Шампанское! Вот замечательно!

И тут же добавила, что мастерски умеет готовить омлеты.

— Во время охоты на вяхирей это входит в мои обязанности… О! Да у вас нет говяжьего жира! Какой ужас готовить на масле! Ну, ладно, будем есть яйца всмятку.

В маленькой, ярко освещенной кухне она только теперь увидела мать вблизи, до этого она не успела ее разглядеть.

— Бедная мамочка! Вы больны?

Тереза утвердительно кивнула головой: сердце не в порядке… да и постарела…

— В моем возрасте три года много значат!

Мари уже зажгла газ и стояла спиной к матери.

— Надеюсь, ты предупредила отца?

— Нет.

— Но ведь он будет страшно волноваться…

— Вы его не знаете… Впрочем, нет! Вы-то его знаете. Вспомните, разве он способен волноваться о ком-нибудь, кроме самого себя. Думает ли он о ком-либо, кроме себя? Не знаю, существует ли вообще для него кто-нибудь?

По-прежнему стоя спиной к матери, она вдруг сказала серьезно:

— Если бы вы знали, мама, как я вас теперь понимаю!

Тереза молчала. Девушка добавила:

— Как мне стыдно, что столько лет я о вас плохо думала!..

Молчание матери, видимо, смутило ее; она умолкла, сделав вид, что занята варкой яиц. Но вот она заговорила снова:

— Это не моя вина. Как могла я, будучи ребенком, иметь правильное представление о вашей совместной жизни с папой и бабушкой…

Неожиданно обернувшись, она резко сказала:

— Почему вы так упорно молчите? Я понимаю, вы могли быть недовольны мною… Как вы побледнели, мама!

Тереза пробормотала:

— Нет, нет! Пойдем, ты поможешь мне накрыть на стол.

Она позволила Мари подвинуть стол к камину, расставить тарелки. Прислонившись к стене, она неподвижно стояла в темной прихожей. Мари, напевая, ходила из комнаты в комнату; Тереза наблюдала за ней. От ее радости уже ничего не оставалось. Кто была эта женщина, которую Тереза называет Мари? Почему она говорит ей: ты? Вот уже три года, как под разными предлогами Бернар Дескейру лишал ее возможности видеться с дочерью, как обычно, раз в год в течение недели. Тереза не протестовала: «Может быть, у меня вообще нет так называемого материнского чувства?»

В самом деле, задумывалась ли она когда-нибудь о судьбе своего ребенка? Сделавшись матерью в молодые годы, она была настолько поглощена собою, что даже не замечала его. И все-таки это безразличие не было чем-то чудовищным… Разве впоследствии она не отстранилась намеренно? Этого требовал и интересы ребенка… Да, Тереза всегда старалась заглушить в себе то чувство, которое влекло ее к Мари. Сама отказавшись от материнских прав, Тереза решила никогда больше не возвращаться к этому вопросу. Она легко могла бы не посчитаться с мнением и требованиями Бернара Дескейру, но собственный приговор оставался для нее непреложным. И вдруг произошло что-то, совершенно для нее неожиданное: сегодня вечером эта девочка заставила ее усомниться в своей правоте… Девочка, которая не была уже больше девочкой… Испытывая тот же гнет, от которого страдала когда-то и ее мать, она задыхалась в той же клетке… И теперь эта девочка считает себя союзницей женщины, отказавшейся от своей семьи; даже не зная мотивов, какие были у этой женщины, она их разделяет и не только находит ей оправдание, но даже одобряет ее.