Конец одиночества

– А почему ты нигде не работаешь? – возобновил я расспросы.

Альва помедлила, откинула за спину волосы. И лишь тут я заметил тоненькие шрамики на ее шее, чуть ниже правого уха. Две продолговатые полоски. Я чуть было не провел по ним пальцем, но вовремя себя остановил.

– Как это случилось?

Она испуганно взглянула на меня и тотчас же закрыла волосами ухо. Беспокойно осушила бокал, и впервые за этот вечер ее глаза как будто потемнели, взгляд стал почти отсутствующим.

– Не хочу об этом говорить, – тихо сказала она.

И по тому, как она поставила на стол свой бокал, по тому, как он тихонько звякнул, я понял, что магия этого вечера развеялась и время, которое только что шло для нас вспять, снова пошло вперед.

Альва взглянула на часы:

– Когда у тебя поезд?

Мне нужно было утром успеть на деловую встречу. Она проводила меня на вокзал, в такси мы не произнесли ни слова. Все произошло слишком быстро, а я так и не спросил, хочет ли она сама детей. И почему она вдруг сделалась такой напряженной.

Мы уже стояли на перроне.

– Может быть, зайдешь ко мне в Берлине?

Альва сначала, казалось, обрадовалась, затем ее лицо приняло отстраненное выражение.

– Не знаю, известно ли это тебе, но я замужем.

Я задохнулся. Я смотрел на свои руки и видел все как в замедленной съемке. Только сейчас я осознал, что совершенно не собирался уезжать последним ночным поездом, что я вообще не хотел возвращаться.

Когда я наконец взглянул на Альву, она доставала что-то из сумки.

– Я, между прочим, тоже приготовила для тебя подарок, не знала только, в какой момент его отдать. Это тебе от меня и моего мужа.

Сверток в форме книги. Я взял его, но не стал разворачивать. А затем я просто обнял ее. Руки Альвы обхватили мою спину, и я вдруг понял, до чего же я за эти годы изголодался. Она ли не отпускала меня, или я – ее. Кажется, мы целую минуту простояли на перроне без движения, обнимая друг друга, и я вдруг понял, что после этого вечера мы больше никогда не увидимся. Потому что мое с ней время неукоснительно осталось в прошлом, и потому что я не мог этого вынести.

Садясь в поезд, я старался не показывать ей лицо. Я кинул свой плащ и ее подарок на сиденье, немного собрался с силами и посмотрел на других пассажиров, которые переговаривались друг с другом или сидели кто с газетой, кто с раскрытым ноутбуком.

Перед тем как проводник дал последний свисток, я еще раз вышел к ней. Я почувствовал на своем плече ее руку.

– Счастливо, Жюль!

Я кивнул:

– И тебе тоже.

Двери закрылись. Сквозь поцарапанное окно я увидел, как она мне машет. Поезд тронулся, и пока я дошел до своего места, мимо проплыл вокзал.

Я подумал о завтрашней деловой встрече и о договоре с очередным музыкантом, который я должен был составить, а затем снова стал думать об Альве, как она стоит на перроне. Меня вдруг пронзила боль. Я закрыл глаза. Стояла ночь, а я бежал в темноту через колышущееся пшеничное поле. На бегу я становился все легче и легче и вдруг взлетел. Я почувствовал ветер, расправил руки и все ускорялся в полете. Подо мною – лес, надо мною – ничто. Меня мчало по воздуху, и я уносился все дальше, словно летел домой.

Лёт времени (2005–2006)

Я не разворачивал Альвин подарок. Тайная надежда, которую я лелеял все эти годы, угасла после нашей встречи. Отныне я стал равнодушен к своей судьбе, и последовал период, лишенный значения, годный только на выброс, как скомканная бумажонка.

Только два с половиной года спустя она снова напомнила о себе. В это время я уже довольно долго жил с Норой, бывшей коллегой. Она была из Бристоля и такой же мнительный ипохондрик, как я, мы оба торопливо переключали программу, когда по телевизору заходила речь о каких-нибудь страшных болезнях. Узнав, что я воспитывался в интернате, она нисколько не удивилась. «Когда я впервые увидела, с какой бешеной скоростью ты поглощаешь еду, я сразу так и подумала – тюряга или интернат». Нора как раз была в Англии на трехмесячной практике. Перед отъездом она делала кое-какие намеки, что влюблена в меня. И хотя я не отвечал ей любовью в той же мере, но теперь мне это представлялось не таким уж важным.

В студии звукозаписи я поднялся до должности начальника редакционного отдела, я разъезжал по Европе, знакомясь с музыкальными группами, чьи пробные записи представлялись многообещающими. Это была привилегированная должность, и некоторые из младших коллег выражали недовольство моим повышением. «Почему все отдано на откуп Жюлю?» – говорили они и утверждали, что я давно отстал от жизни и что я холоден, как рыба. Но шеф меня поддерживал, и группы, которые я выбирал для заключения договора, действительно имели успех. Я никогда не выбирал артистов только за то, что они талантливы, потому что таких оказалось много. Я выбирал те группы и тех певцов, у кого было желание чего-то добиться. Больше, чем у меня в фотографии. Я был убежден, что творческие способности можно в себе воспитать, можно выработать у себя фантазию, но не волю. Настоящий талант – это воля. Сегодня я уверен, что эта мысль больше всего настраивала коллег против меня.