Конец парада. Каждому свое

– Хотите знать, за что я ненавижу мужа? А я вам скажу, за что: за его незатейливую, абсолютную аморальность. Я имею в виду его взгляды, а не поступки! О чем бы он ни говорил, от его слов мне безумно хочется – клянусь – всадить в него нож; и я ничего не могу с этим поделать; я не в силах доказать его неправоту даже в самых незначительных мелочах, но я могу причинить ему боль. И я это сделаю… Он рассаживается в этих своих креслах со спинками, неповоротливый, как камень, и часами сидит неподвижно… Уж я-то заставлю его содрогнуться. И даже вида не подам… Такого человека вы назвали бы преданным… о, преданность… У него есть один сумасбродный приятель-коротышка… этот Макмастер… и есть мать… так вот, он по совершенно не понятным мне причинам упрямо зовет их святыми… протестантскими святыми!.. и эта его старая няня, которая следит за ребенком… и сам ребенок… Говорю вам, стоит мне только приоткрыть глаза – да, только самую малость, когда кто-то из них упоминается, – и ему становится мучительно больно. Он тут же закатывает глаза в немой муке… Конечно же он при этом молчит. Ведь он же англичанин и джентльмен.

– Эта аморальность вашего мужа, о которой вы говорите… – начал священник. – Никогда ее не замечал. Я много за ним наблюдал в течение той недели до рождения вашего сына, которую я провел у вас. Я много с ним говорил. Не считая вопроса о евхаристии, в котором, как по мне, мы тоже не слишком расходимся во мнениях, я считаю его абсолютно здравомыслящим человеком.

– Здравомыслящим! – с чувством неожиданно воскликнула миссис Саттертуэйт. – Разумеется, он мыслит здраво. Это еще слабо сказано. Лучше его не найти. Хорошим человеком я могу назвать разве что твоего отца… и его. И все.

– Ох, да вы просто не знаете, – простонала Сильвия. – Послушайте. И постарайтесь посудить справедливо. Допустим, я просматриваю за завтраком «Таймс» и вдруг заявляю (хотя до этого с неделю ни слова ему не сказала): «Честь и хвала врачам! Видел последнюю новость?» И он тут же окажется на коне – ведь он знает все на свете! – и начнет доказывать… доказывать, что больных детей нужно усыплять, иначе весь мир рухнет. Он словно гипнотизирует: невозможно ничего ему возразить. Или еще может довести до белого каления своими рассуждениями о том, что нельзя казнить убийц. И тогда я спрашиваю как ни в чем не бывало, надо ли усыплять детей с запором. Потому что Марчент – так зовут няню – вечно жалуется, что у ребенка нерегулярный стул и что это чревато жуткими болезнями. Само собой, это его задевает. Потому что он до ужаса сентиментален по отношению к ребенку, хоть и догадывается, что сын не от него… Это-то я и подразумеваю под аморальностью. Он считает, что убийц не стоит казнить, что надо рожать от них детей, ведь они невероятно храбры, а невинных детей необходимо убивать, потому что они болеют… И вы готовы с ним согласиться, хоть и испытываете бесконечное отвращение к его идеям.

– А не хотели бы вы, – почти умоляюще начал отец Консетт, – уехать куда-нибудь на месяц-два, пожить в уединении?

– Это невозможно. Куда мне ехать? – спросила Сильвия.

– Неподалеку от Биркенхеда есть премонстрантский монастырь, многие дамы туда перебираются, – продолжил отец Консетт. – Там очень хорошо готовят, и можно пользоваться своей мебелью и услугами своей горничной, если не хочется, чтобы за вами ходили монашки.

– Нет, это невозможно. Сами посудите, – сказала Сильвия. – Люди тут же почуют неладное. Кристофер обо всем узнает…

– Да, отец, боюсь, это невозможно, – наконец вмешалась миссис Саттертуэйт. – Я несколько месяцев пряталась здесь, заметая следы Сильвии. За домом присматривает Уэйтмен. А на следующей неделе приедет новый управляющий.

– И все-таки, – настойчиво повторил отец с легкой дрожью в голосе. – Всего на месяц… всего на пару недель… Так поступают очень многие дамы-католички… Стоит об этом подумать.

– Понимаю, к чему вы клоните, – сказала Сильвия с неожиданной злостью, – вам противно от мысли о том, что из рук одного мужчины я тут же попаду в руки другого.

– Как по мне, лучше выдержать паузу, – сказал священник. – Иначе это, что называется, дурной тон.

Сильвия вытянулась в струнку на диване. Все ее тело охватило заметное напряжение.

– Дурной тон! – воскликнула она. – Вы обвиняете меня в дурноте тона!

Отец Консетт чуть опустил голову, как человек, которому дует в лицо сильный ветер.

– Да, – подтвердил он. – Это позорно. И неестественно. Я бы на вашем месте немного попутешествовал бы.

Сильвия положила руку на длинную шею.

– Я поняла, к чему вы, – проговорила она. – Хотите спасти Кристофера… от унижения. От… отвращения. Оно, бесспорно, его захлестнет. В этом у меня нет никаких сомнений. И мне от этого станет чуть легче.

– Довольно, женщина. Не могу больше это слушать.