Конец Петербурга

Сначала я выбираю для себя позицию покрепче и вооружаюсь, затем высматриваю у врага место, слабее защищенное, и храбро, можно сказать, очертя голову, бросаюсь на него.

И грянул бой, бой с колбасой!

Копченая деревяшка оказалась сильным противником; но мои зубы впивались в нее с остервенением, мои челюсти мололи, как камнедробильные жернова, и скоро передо мною осталась лишь грудка шелухи. Мой желудок — о, глупый! — перестал ныть. Подожди, что ты скажешь вечером!

Тут поспели и яйца. Но я, поместив в себя фунт финляндского гранита и столько же хлеба, нашел, что нужно дать желудку возможность разобраться в том, что сейчас было поглощено. Мудреная, думаю, была это штука! Одним словом, ни я, ни моя спутница не хотели сейчас есть и, заказав самовар, отправились к Токсовским озерам.

VIII

Вообразите себе широкий гранитный перешеек, с каждой стороны которого уходит вдаль озеро. Одно из них заворачивает налево, и вы за холмами не видите его конца; другое, правое, все, как на ладони, но на противоположном берегу чуть видны какие-то темные и светлые движущиеся точки, и опытные люди говорят, что это коровы и лошади.

Простор необычайный!

И мы стоим на этом перешейке, естественной гранитной плотине, саженях этак в 25 или более над уровнем озер, любуемся широкой водной гладью, рощицами, покрывающими рассеянные всюду холмы, вдыхаем чудесный свежий воздух и всем существом своим чувствуем: ах, самовар бы поскорей!

Ну, делать нечего; мы вернулись, и тут Нина Сергеевна соблаговолила отдать должную дань яйцам и молоку. Я смотрел на нее, радовался и усердно пил чай, который сильно отзывался копоркой; впрочем, это было поделом: не забывай взять припасов в городе, не надейся на токсовскую промышленность и торговлю!

После чая мы, конечно, опять пошли гулять и, конечно, к озерам; выбрали себе местечко поуютнее, я разостлал пальто, и мы уселись, а потом даже разлеглись.

Через несколько минут я привстал, чтобы улечься поудобнее, но взглянул на Нину Сергеевну и… не улегся: очень уж соблазнительными показались мне два антипода ее тела: хорошенькие ножки, выглядывавшие из-под платья, и прелестный полуоткрытый ротик с полными губками; глаза были закрыты.

Я, недолго думая, завладел лежавшей возле меня без всякого дела ручкой и запечатлел на ней почтительный поцелуй. Никакого протеста! Тогда я приложился к ножке, т. е., собственно, к чулку. Опять-таки ничего!

Глазки продолжают быть закрытыми, только веки как будто дрожат.

Я набрался храбрости и, потянувшись, приложился к давно манившим меня губкам. О, восторг! Мне отвечают поцелуем!

Вы находите, что это слишком просто? Что ж делать! Все великие события совершаются самым простым образом.

Дальнейшие подробности для незаинтересованного читателя, пожалуй, излишни. Скажу только, что через час мы уж нацеловались вдоволь и были на «ты», к чему женщины имеют в таких случаях особую склонность; делается это у них так просто, так скоро, что я только удивляюсь, но нимало не возражаю.

А в данном случае я был очарован той безыскусственностью, которую обнаружила теперь моя спутница; достаточно стыдливости, но ни капли жеманства или манерничания, которые с такою щедростью выказывают иные женщины в подобных случаях. А я очень опасался этого, судя по прежнему поведению Нины (я думаю, она простит мне теперь эту фамильярность, логически вытекающую из только что сказанного).

Хорошо сидеть над озером! Но солнце склоняется к западу, и нам пора собираться в обратный путь.

Я говорю об этом Нине, а она прижимается ко мне, как кошечка, охватывает своими прелестными руками мою шею, вовсе не заслуживающую такого блаженства, и просительно-настойчивым тоном заявляет:

— Нет, посидим еще! Здесь так хорошо.

Я смотрю в ее милые синие глаза и убеждаюсь, что, действительно, хорошо. Коли так, посидим!

Вдруг Нина говорит:

— А как бы ты отнесся к жене, если бы она тебе изменила?

— Да никак! Неприятно было бы, конечно, но долг — платежом красен.

— Но, представь себе: стали бы говорить, что она позорит твое имя, что ты увенчан рогами…

— Ну, мой друг, можешь не продолжать: я давно уж вырос из этих штанишек.

— Ах ты, невежа!

И она шутливо, но весьма осязательно шлепнула меня своей ручкой. В целях самосохранения я принужден был овладеть этою ручкой и держать ее в плену у губ. Самая крепкая тюрьма!

Да, хорошо было здесь! Так хорошо, что мы и забыли о времени. Но солнце, хоть и косым манером, но все более склонялось к закату и, дойдя до горизонта, остановилось на мгновение и погрозило нам пальцем. Мы заметили строгое внушение и отправились к лошади.

Несколько минут, и расчеты с хозяйкой кончены, лошадь взнуздана, и мы садимся.

Отдохнувшая лошаденка берет нас с места ретиво, и через минуту двор, трактир и все позади скрывается в облаке пыли.

— Жалко уезжать, — говорит Нина, высказывая и мою мысль. Точно мы оставили здесь что-либо дорогое, родное.

Ах, она права: мы оставили здесь самое дорогое, что может быть у человека: минуту счастья.

Я задерживаю нашего Росинанта, и мы еще раз оборачиваемся назад, к озерам.

Солнце уже зашло.