Конец Петербурга

— Конечно: я не хочу, чтобы ты видел кого-нибудь, кроме меня.

Вот он, деспотизм любви! Но все равно, скоро придется помирать, и не стоит спорить. Поэтому я заверил Нину, что в другой раз я непременно увижу одну ее во сне, и мы отправились на поиски провизии.

— Не отставать! — грозно кричу я Нине.

— Я — маленькая, — просительно пищит она.

— Ну?

— Нельзя на меня орать! И не разевай ты так ужасно свою пасть!

Я сдерживаю улыбку и, молча, шагаю вперед.

На лестнице сидит громадный кот и меланхолически мурлычет.

— А я сейчас коту язык показала. Он смотрит на меня и думает: ну, но глупая ли ты девчонка?

Я все-таки ничего но говорю. Нина догоняет меня, делает из моей руки прямой угол с вершиной в локте, вкладывает туда свою ручку, прижимается ко мне и заглядывает в глаза:

— Чего ты такой бука?

Я сейчас вовсе не бука в душе, но по непонятной для меня самого причине (может быть, завидуя бессознательно ее жизнерадостности), напускаю на себя еще большую угрюмость и сквозь зубы цежу:

— Так, что-то невесело. Впрочем, и нет особых причин к веселью.

— Ах ты, ты негодный! А что я с тобою, это для тебя — не причина?

Я мычу что-то насчет чьего-то необычайного самомнения и устремляю взор в небо, хотя там ничего занимательного не видно.

Нина надувает губки и хочет вырвать свою ручку, но я не пускаю; все-таки мы идем чуть ли на аршин друг от друга.

Поиски наши на этот раз недостаточно успешны: в колбасных товара уже нет; нашлись раньше другие покупатели; в булочных хлеба тоже совсем мало, да и тот, конечно, сухарь-сухарем. Все-таки мы берем, сколько есть, а в молочной находим кусок какого-то заплесневевшего сыра. Я уверяю Нину, что плесень можно срезать, и получится прекрасный сыр; и притом, судя до плесени, он должен быть старый, выдержанный, Нина брезгливо морщит носик, но не возражает и мы овладеваем «старым, выдержанным» сыром.

Возвращаясь с добычей, мы проходим мимо мясной и обращаем внимание на выставленное в окнах мясо. Это зрелище подает Нине мысль показать мне свои кулинарные сведения и способности. Я с восторгом поддерживаю эту идею, предвкушая наслаждение съесть тарелку, две, даже три-четыре горячих щей, например. Однако мясо на окнах, несмотря на заманчивый вид, уже здорово попахивает. Нина приходит в уныние, но я вспоминаю, что при мясных бывают ледники, где хранится мясо.

После недолгих поисков мы находим и ледник, к счастью для нас, не запертый, а в нем целые богатства мяса и даже первосортной вырезки; так, по крайней мере, с видом знатока утверждает Нина; находим и капусту, и картофель, всякого рода зелень, даже свежие огурцы, хотя они теперь уж не очень свежие, а даже очень вялые.

Нагрузившись, как вьючные животные, мы с торжеством несем наши приобретения домой. Встречные улыбаются, глядя на нас, а некоторые осведомляются, где мы добыли столько добра.

После закуски начинается оживленная стряпня в прекрасной, снабженной всеми принадлежностями кухне. Сначала встретилось затруднение с водой, но я разрешил его, как Александр Македонский: беру ведро и отправляюсь к Неве; воду из Мойки Нина категорически отрицает:

— Разве это вода? Это какие-то помои.

Впрочем, путешествие к Неве еще лучше в смысле усиления аппетита.

Наконец, все нужное для стряпни налицо. Нина принимается за дело, а я по силе возможности мешаю ей, наивно полагая, что ужасно полезен; между тем, Нина высказывает твердую уверенность, что я гожусь только, чтобы принести дров или убрать сор.

После того, как меня несколько раз постыдно изгоняли из кухни, я решил наказать Нину своим отсутствием и отправился во внутренние комнаты. Вижу шкаф с книгами; он заперт, но чувство уважения к чужой собственности за последние дни у нас совершенно атрофировалось. И как, подумаешь, скоро! Поэтому я преспокойно разбиваю стекло, вынимаю осколки, и вот я у кладезя духовной пищи.

На оттоманку возлагается подушка и мое длинное тело, и я принимаюсь за чтение, изредка строго покрикивая:

— Нина, пора бы уж обедать!

Но она даже не хочет мне отвечать. Я слышу, однако, как она гремит чем-то в столовой и успокаиваюсь, справедливо рассуждая, что она настолько же, насколько и я, заинтересована в скорейшем наступлении обеденного часа; а если что-либо не готово, то оно, значит, не готово, и ничего с этим не поделаешь.

Наконец в дверях появляется раскрасневшаяся Нина и торжественно возглашает:

— Кушать подано!

Я встаю, выхожу в столовую и издаю клик восторга: прекрасно накрытый стол, великолепная посуда, даже белоснежные салфетки, и среди всего этого миска с дымящимся супом. Я сажусь, закрываюсь салфеткой и с каким-то благоговением принимаю из рук Нины тарелку того, что она называет щами; они недосолены, вернее, совсем без соли, но этому горю еще легко помочь. Я солю, ем, опять солю, съедаю таким образом две тарелки, умоляю о третьей, но Нина отрицательно трясет головой и уходит в кухню за вторым блюдом.