Конец пути

Однажды ночью Братья Древа схватили трех мужей, что небольшим торговым кораблем подплыли к укреплениям аванпорта и попытались разблокировать колесо, держащее большую цепь. На другой день толпа, собравшаяся на побережье, следила, как по ветру отплывает старый, едва живой «волчий» корабль под одним малым парусом, на котором нарисован знак Танцующих Змеев. Корабль был пустым, сняли с него все, что только могло пригодиться. Когда он отошел достаточно далеко, но все еще оставался видимым, в залив, над которым стоял город, быстро вошли два «волчьих» корабля со знаком Древа на парусе, борта которых были обиты медью, а на месте баллисты, стреляющей огненными копьями, возвышалось нечто похожее на медную голову птицы с клювом. Корабли развернулись бортами, разрезая волну, и сперва один, а потом и второй догнали идущий под легким ветром пустой корабль. Медные птичьи головы развернулись, и из них выстрелил яркий оранжевый пламень, угасший через несколько ударов сердца.

Оба корабля развернулись и поплыли в порт, а тот, что был их целью, превратился в стену огня, пылая так яростно, словно сделан был из соломы. Гул и потрескивание пламени были слышны на побережье, и всего через несколько минут кораблик сложился внутрь себя и затонул. Видно было, что даже под водой он продолжает гореть, а море над тем местом, где он потонул, кипело, выбрасывая клубы пара. Когда два огнебойных корабля вплыли в аванпорт, а потом исчезли в одном из каналов, ведущих вглубь горы, в порту стояла испуганная тишина.

После этого представления начали опускать цепь в рыбачьем порту, чтобы ладьи смогли выплывать на ловлю рыбу, но таинственные огнебойные корабли всегда дрейфовали на море или плавали тут и там, и можно было различить их взглядом. И больше никто не пытался подбираться к цепям или красть корабли.

* * *

Бенкей лежал и не отзывался, глядя в потолок. Не был он совершенно безвольным, время от времени переворачивался с боку на бок, порой садился на постели и стеклянным взглядом смотрел в пол. Не ел сам, но если кормили его с ложечки, то глотал. Нужно было утром и вечером отводить его в туалет, а еще мыть губкой из ведра. На такое он не обращал никакого внимания, и я поэтому переживал более всего, поскольку опекали его две молодые женщины, присланные Фьольсфинном, и я был уверен, что к таким Бенкей бы вернулся даже из страны смерти.

Я помнил, что с нами происходило в Долине Скорбной Госпожи, как помнил и то, что однажды Бенкею уже удалось переломить чары и пробудить нас обоих, и что после и мне самому удалось сделать то же самое. Оттого я испытывал те же методы, что и тогда: играл ему дурацкую песенку о козлике, который влюбился в кобылу, а потом побоями пытался заставить его танцевать.

Он оставался совершенно равнодушен. Я лупил своего друга по лицу, удары разворачивали его лицо в сторону, на щеках расцветала красная припухлость, а потом он начинал беззвучно плакать.

Было это настолько ужасно, что плакал и я. Я понятия не имел, что делать дальше. Фьольсфинн и Ульф тоже проводили с нами немало времени, оба вместе или по отдельности, пытались применять заклинания или приносили странные эликсиры, но все это не давало никакого успеха.

Я подсовывал под нос Бенкею пряное пиво, лучшую амбрию, какую удалось мне достать, наконец, я нанял лучшую и самую дорогую девку с Юга, какую только сумел найти в Кавернах, высокую и прекрасную, как княгиня Ярмаканда, и дал ей шесть марок серебра сверху, обещая, что, если она сумеет пробудить Бенкея, я доплачу ей вторые полгвихта, причем в золоте.

Она вышла из его комнаты после длинной водяной меры, молча покачала головой и вернула мне три марки.

Тогда идеи у меня закончились. Я сидел около Бенкея, играл ему или пел, поил из кувшина, рассказывал разные истории, молил, чтобы он очнулся, отдавал приказы по-кирененски и по-амитрайски — все впустую.

Я не понимал, как и почему, но мой друг, которого я оставил в пещере во власти Скорбной Госпожи, когда сам оттуда ушел, исчез. Осталась лишь его пустая скорлупа, в которой содержалось воли не больше, чем на то, чтобы проглотить юшку, воду или воспользоваться уборной.

В то время у Ульфа и Фьольсфинна было столько занятий, они отдавали столько приказов, что я остался со всем этим совсем один.

И вот однажды вечером ко мне пришел Н’Деле и сказал:

— Тохимон. Мой окунин и молодой брат. Пришло время важного разговора. Выпей со мной кувшин вашего меда, поскольку пальмового вина я тут не найду, и выслушай меня.

Я не имел понятия, в чем тут дело, но сердце мое сжалось от страха, поскольку я знал, что подобные обещания важных разговоров никогда не бывают о чем-то хорошем. Кебирийцы не знали обряда горо хаку, к тому же мы не были настолько уж близки друг с другом. Он был моим братом по оружию, я любил его, но не предполагал, чтобы смог стать его горо дару.