Конец пути

Мореходы помрачнели, а четверо молчащих людей Фьольсфинна, которые называли себя «наффатунами», что бы оно ни значило, надели свои странные стеганые доспехи из серого полотна, украшенные рисунком древа, которое у них было красно-золотым и выглядело пылающим. Они спустились под палубу, а потом наполнили машину драконьим маслом, сняли с сифона полотно и с этого времени по крайней мере один из них сидел на палубе. Наффатуны носили странные шлемы, похожие на ведра, которые прикрывали всю голову вместе с лицом и были обшиты тем же самым полотном, которое якобы не горело, пусть бы даже его окунали в драконье масло. Эти шлемы и перчатки они тоже постоянно носили с собой.

Назавтра пополудни Осот снова принялся принюхиваться, а потом приказал свернуть все паруса и выбросить с носа нечто, что показалось мне водным парусом в форме миски и было принайтовлено длинными канатами. Я понятия не имел, что оно такое, а потому мне пояснили, что берег уже близок, пусть мы его еще не видим, а в Снагорину мы войдем ночью, чтобы как можно дольше остаться незамеченными.

Когда солнце стало опускаться за горизонт, мы поставили паруса и поплыли.

Ночь была тихой, светила только одна луна, зато – полная. И все же берег я заметил лишь когда тот оказался на расстоянии выстрела из лука. Гривы волн, разбивающихся на пляже, посверкивали белизной, и я слышал их шум. А потом мы вплыли в спокойные воды Снагорины, вдали я увидел светлые заросли камыша, и вот мы уже были на реке, по которой столько раз я проходил летом и зимой, что казалось мне, будто я знаю ее наизусть.

Ветер сменился, а потом Осот снова приказал свернуть паруса и сказал, чтобы все сели на весла. «Волчий» корабль порой может идти на веслах, когда стоит безветрие или когда он плывет по реке: весла высовывают сквозь специальные отверстия в бортах. Нас было только двадцать, не считая Осота, стоящего на руле, да одного наффатуна, стоявшего при сифоне, – держась за специальные ручки, он поводил клювом машины вдоль берегов реки, высматривая опасности. Его коллеги гребли, сидя рядом с помпами, откуда в любой миг они могли бы ухватиться за рычаги и вдохнуть в машину жизнь.

Багрянец, сидевший обычно под палубой, говоривший только по приказу и покорно выполнявший все поручения, тоже послушно сел на весла и делал все не хуже остальных.

Мы гребли всю ночь напролет до самого утра. Я сидел в темноте, слушая тихий звук барабанчика: Н’деле постукивал в него ногой, и на каждый удар я тянул на себя рукоять весла. Звук был настолько тихим, что я не думал, чтобы его слышали где-то за кораблем.

Небо начало сереть, когда Осот позволил нам передохнуть. Он сказал, что теперь снова дует нормально и что можно поставить парус. Потому мы смогли выйти на палубу и свалиться там, уставшие, на доски. Я чувствовал, как все мои мышцы рвутся от боли, особенно на спине и животе, но это была совершенно иная усталость, чем та, которую я познал в неволе. Я был свободен и делал то, что хотел, а остальное не имело значения.

Я съел немного сушеного мяса с хлебом и сыром, запил пивом и раскурил трубку.

А потом сидел, глядя, как из утреннего тумана выползают берега реки, а далеко на горизонте проявляются болезненно знакомые горы, среди которых скрывалась и Долина Скорбной Госпожи.

Бенкей тоже узнал их, и я видел, как он побледнел. Смотрел минуту в молчании, а потом сплюнул за борт, придвинул к себе кувшин с пивом и набил трубку.

– Все нормально, – заявил он, увидев мой взгляд. – С моей головой порядок, хотя я и провел там столько времени, в чаду и тумане, и помню все, как сон в бреду. Н’Деле выпустил мою душу, и теперь я такой, как и раньше. А если случится так, как ты говоришь, что некий червь проглотит меня в одной пещере и выплюнет в другой, в Амитрае, – значит, я увижу еще более странные вещи, чем те, которые я узрел в той долине.

– Мы многое увидим, прежде чем вернемся домой, – ответил я.

– Домой… – повторил он. – Странное слово. Где он у нас теперь?

– Теперь, полагаю, в Ледяном Саду. Там мы станем жить. Когда все закончится.

– Об этом я даже не думаю, – сказал он. – Пока что мне есть дело только до того, что необходимо сделать нынче, самое большее – завтра, если я доживу. «Когда это закончится»?.. Я не слишком-то могу себе такое представить. Все изменится. А ты, Н’Деле? Что станешь делать потом? Вернешься в Кебир?

– Не знаю, – ответил Алигенде. – Когда-то хотел. Но теперь меня ждет проклятие.

– Ну, ты всегда можешь снова отправиться в дорогу со мной, – сказал Ньорвин, скребя ложкой по дну миски. – Хороший жизнь. Много гильдинг, много чпоки-чпоки, – добавил на своем ужасном амитрайском. Бенкей фыркнул.

Еще до полудня все, кто должен был сойти на берег, отправились под палубу спать. Благодаря тому, что Осот заставил нас грести почти всю ночь, я заснул безо всякого труда, хотя там, наверху, светило солнце. Еще некоторое время я слышал поскрипывание бортов, плеск воды, отекающей корабль, шаги по доскам и свист ветра в такелаже. А потом не стало ничего.

Только Вода.

Дочь Ткачихи.