Конец пути

Лагерь у перевала, называемого Каменными Клыками, был устроен хорошо. Имел хороший обзор на идущий вверх тракт, сами охранники оставались невидимыми под прикрытием встающих всюду скал, а когда бы они заметили того, кто направляется в сторону перевала, достаточно было подождать, пока тот не окажется между двумя высокими скалами, означенными желто-зелеными порослями лишайников, – и выбить пару бревен, удерживающих кучи камней. Валуны величественно сдвинулись бы, покатились по склону, поднимая тучи пыли и превращая склон в ад рушащихся скал, что смели бы все до самой линии карликовых хвойных кустов. Но если бы этого не хватило, достаточно было взяться за луки и перестрелять пришельцев, словно куропаток, пока тем приходилось бы ползать на брюхах, безуспешно пытаясь найти хотя бы какое-то прикрытие от сыплющейся сверху смерти.

Если бы случилось так, что кто-то каким-то чудом это пережил и приблизился к перевалу, между усыпанными валунами склонами сидели, прикованные за ноги один к другому, четыре «краба». Сейчас скорченные, с клинками, спрятанными под мышками, и накрытые плоским доспехом, они напоминали кряжистые камни, слабо отличающиеся от окружающих их скал, и тупо поглядывали вокруг черными щелями визоров. По двое с каждой стороны тракта. Сидели в засаде неподвижно, только время от времени шевелясь и издавая тихие, жалобные звуки.

У них были припасы, была вода, принесенная с собой в баклагах, был прекрасный вид на все, что происходит внизу.

И никакого прикрытия сверху.

Змеи держали стражу всю ночь, тихую, спокойную, точно такую же, как и все остальные, проведенные у подножия мрачного, увенчанного каменными клыками перевала, оберегающего доступ к тайнам Прожорливой горы.

Небольшой, прикрытый камнями костерок потрескивал тихонько, отбрасывая дрожащий свет только на лежащие рядком шары, сплетенные из веревок и тряпок, наполненные горючим. К каждому шару присоединялась цепь, и достаточно было одного лишь крика, чтобы поджечь снаряд и метнуть вниз, чтобы он горел там, освещая склон.

Но они еще ни разу не понадобились.

Один охранник сидел у костра на смене и время от времени обходил лагерь, второй – таращил глаза на тракт внизу, хотя видел лишь темноту и мог только вслушиваться в ночь. За много дней они привыкли к тому, что ночи в горах не бывают тихими. Время от времени слышен падающий камешек, сброшенный горным сусликом, свист ветра в скалах, далекий шум деревьев или крик ночной птицы.

В эту ночь было точно так же. Раз-другой осыпались камешки, отчаянно заскрипела птаха, высоко залетевшая в горы, потом ответила ей другая – с противоположной стороны. Заскрежетал щебень под пробегающим сусликом. Ничего подозрительного.

Ночь была тиха, темна и спокойна.

Небо начало медленно сереть, как оно бывает на севере, где ночь отходит трудно и неохотно, а первого проблеска встающего солнца приходится ждать невыносимо долго.

Но рассвет наступал – сперва несмело, словно снимая новые и новые слои темноты, будто муслиновые покровы с тела танцовщицы. Ночь сперва отдала рассвету очертания скал, выписанных серым, бледный проблеск угольев в костре, потом обернутые в бурые одеяла ряды спящих людей, превращенные в посапывающие и похрапывающие свертки, опертые о стены луки и копья, сложенные «шалашиком» топоры.

А потом тьма постепенно отступила, и рассвет незаметно освободился от власти ночи. Пока что он состоял из всех оттенков серого, был плоским, словно нарисованным на полотне разведенной тушью, но уже хорошо заметным.

Снова раздался одинокий, протяжный писк охотящегося сокола, и сверху донесся звук, напоминающий тихий скрип; стражник вскочил на ноги, осматривая скалы, темнеющие на заднике серого неба, а через один удар сердца воздух завыл, словно его разрубил десяток кебирийских сабель. Одновременно весь кусочек плоскогорья, на котором расположился лагерь, покрылся сломанными, расщепленными на концах прутьями стрел: вертикально вверх торчали только те, которые воткнулись между камнями или в бурые шерстяные свертки, втиснувшиеся между скалами, в мешки и баклаги. Воздух взорвался перепуганным хором воплей.