Конец республики

— Прости, консул! Мой господин не намерен обойти закон, а хочет соблюсти его. Все права…

— Молчи, я тебя не спрашиваю, раб своего господина!

— Позволь, — побледнев, вымолвил Агриппа, — я человек свободнорожденный, и оскорблять меня…

— Еще слово и — клянусь Зевсом Ксением! — невольники выкинут тебя за дверь.

Фульвия расхохоталась. В ее смехе слышались злорадство и ненависть.

— Ты очень мягок, Марк, — сказала она, — я бы поступила иначе. Разве прибытие в твой дом этих людей не есть оскорбление твоего величества? Зови, Люций, рабов…

Агриппа и Октавиан бросились к двери. Бледный, дрожащий, Октавиан остановился на пороге и вымолвил, заикаясь:

— Никогда, Марк Антоний, никогда… я не прощу тебе… этого оскорбления… Клянусь тенью Цезаря!..

— Берегись, Гай Октавий! Ты угрожаешь консулу, другу и коллеге Цезаря!

Октавиан выбежал, прихрамывая на левую ногу, хлопнув дверью.

Фульвия смеялась; она была довольна, что Антоний «проучил зазнавшегося мальчишку», но больше радовала ее твердость мужа, отказавшегося вернуть наследство,

— Брат, — спросил Люций, — ты еще не оставил мысли Цезаря о парфянском походе? Нет? Значит, ты прав: наследство Цезаря нам понадобится.

Однажды утром Антоний сказал, одеваясь:

— Тень Цезаря бродит среди ветеранов. Фульвия, встававшая с ложа, возразила:

— Не тень Цезаря, а Октавий… Берегись его: он способен запятнать грязью не только своих друзей, но и свою старую мать. Этот юноша… о, этот юноша, Марк, отвратительнее самой грязной субурранки… Не спорь. Я тороплюсь. Пройди в конклав и подожди меня. Нам нужно поговорить.

Возле нее суетились рабыни: одна помогала снять тунику, другая надевала на узкие ступни матроны легкие сандалии, третья держала затканное золотом покрывало, которое госпожа должна была набросить на себя, выйдя из лаватрины.

Антоний направился к дверям.

В конклаве находился его брат Люций. Ходили слухи, что он — любовник Фульвии и подчинен ей так же, как Антоний, но муж не знал об этом, а если б и услыхал, то едва ли бы поверил, — Люция он любил и в нем не сомневался.

Брат сидел на катедре перед серебряным зеркалом, между курильницей и вазой с цветами (обыкновенное место Фульвии после купанья) и забавлялся тем, что дразнил обезьяну, просовывая между прутьев клетки палочку: зверек визжал, и глаза его казались раскаленными угольками. Люций хохотал, отнимая орехи у обезьяны (он отодвигал их), и она бросалась в бессильной ярости на прутья клетки.

Когда вошел Антоний, Люций полуобернулся к нему, продолжая дразнить обезьяну.

В конклаве было душно от благовоний и дымившихся курильниц. Коричневотелая рабыня — девочка, полунагая, с прозрачной опояской вокруг бедер, вытирала пыль со статуй, ваз, кресел и треножников. Антоний загляделся на нее, — стройная, как тростник, красивая, она смущалась, чувствуя на себе взгляды господина, и старалась поскорее кончить работу. Но Антоний уже заговорил, и она, подняв голову, застыла с тряпкою в руке, слушая ласковые слова:

— Халидония, почему ты так торопишься? Разве не приятно тебе поговорить с господином?

Невольница опустила голову:

— Господин мой, я боюсь…

— Боишься? Кого?..

И вдруг понял, — дикая ревность Фульвии была ему известна; чувствовал, что не мог бы защитить рабыню от гнева жены. И все же, подойдя к ней, коснулся ее руки.

— Не бойся, госпожа добра, она…

Не договорил, — дверь распахнулась, и в конклав вошла Фульвия. Увидев мужа рядом с невольницей, она нахмурилась. Люций, поднявшись с катедры, приветствовал ее рукою.

— Садитесь, друзья, — кивнула она обоим и, повернувшись к Халидонии, крикнула: — Вместо того, чтобы болтать, делала бы свое дело! Подай мне тунику да кликни служанок!.. Подожди. Узнай, встала ли молодая госпожа и что она делает.

Речь шла о Клавдии, дочери Клодия, с которой она соперничала в красоте и которую ревновала к своим поклонникам, мужу и его братьям.

— Что нового? — спросила Фульвия, прикрывая дряблую грудь, выглядывавшую из-под покрывала, и бросая на Люция многообещающий взгляд. — Надеюсь, боги привели тебя, Люций, не по поводу Гая Октавия?

— Именно по поводу его, — ответил Люций, — этот юноша очень вреден. Но вреднее его, конечно, Агриппа.

— Красногубый? И ты, Марк, такого же мнения? Клянусь Олимпом, я не узнаю тебя, Марк Антоний, полководец великого Цезаря! — говорила Фульвия, наблюдая искоса в зеркале за Антонием, который посматривал на возвратившуюся рабыню. — Ты, лев, боишься щенка, которого можешь уничтожить одним ударом лапы.

— Я не боюсь, — ответил Антоний, продолжая следить за движениями невольницы. — Осторожность — мать удачи.

В конклав входили рабыни.

Фульвия пожала плечами и приказала им завить ей волосы, надеть перстни и браслеты, подать зубной порошок, сурьму и сделать притирания щек, рук и груди. Потом тихим голосом, предвещавшим гнев, обратилась к Халидонии:

— Узнала, что делает молодая госпожа?

— Госпожа встает, — пролепетала испуганно невольница.

— Кто у нее в конклаве?

— Никого, госпожа моя!

— Значит, она не заглядывается на чужих мужей? Халидония молчала. Антоний, чувствуя готовую

вспыхнуть ссору, сказал:

— Мы хотели посоветоваться с тобою…