Конец семейного романа

“О-о, Господи Боже, мой муж умер! Что теперь со мной будет? Почему он покинул меня?” Я знал: сейчас она играет маму, Габор папа, и я опять могу быть только ребенком. “Ой, ой, Господи, кто же приготовит ему ужин после смерти?” — “Его любовница”. — “Там любовниц не бывает!” — “Да он и не умер вовсе! На террасе стоит!” Ева отняла от лица руки. “Зачем притащился? Тебя звал кто-нибудь? Дурак!” Я показал ей пузырь, но она толкнула меня, пузырь упал, она схватила его и выскочила из куста той лазейкой, которая вела к их саду. Все же я успел схватить ее за ногу, чтобы не унесла пузырь. “Он мой!” Я тянул ее за ногу, тогда она ударила меня другой ногой. Я даже заплакал, но потом загляделся, как играют на кусте пятнышки света. Бабушка громко звала меня. Когда мы ели рыбу, в прихожей зазвонил телефон. Бабушка выбежала к нему, но мы не слышали, с кем она говорит. Она позвала дедушку. Я сидел и ел рыбу. Дедушка говорил, что есть ее надо осторожно, чтобы не подавиться косточкой. Бабушка рассказывала, что однажды дома, когда ее отца еще не затоптала насмерть лошадь — он упал с повозки, — они вечером в пятницу ели рыбу и вдруг видят: у папы лицо синее. Словно жизнь ушла из него, он не мог вздохнуть, просто сидел — и все. Вокруг закричали. Тогда ей вспомнилось, как кто-то рассказывал, это Бела Зёльд рассказывал, что, если в горле застряла косточка, надо ударить по спине, человек сразу закашляет, и косточка либо проскочит, либо выскочит обратно. Бабушка ударила своего папу по спине, косточка выскочила, и они продолжали есть рыбу. “Но, когда доели, — рассказывала бабушка, — мама встала и отвесила мне хорошую оплеуху. Как ты посмела ударить отца своего! — кричала она”. Я тогда засмеялся, потому что представил себе, как моей бабушке отвесили оплеуху. Но дедушка прикрикнул на меня: “Что ты смеешься? Ты вообще понимаешь, что делаешь, когда смеешься? Знаешь ли ты, что такое смех?” — “Не знаю”. — “Ну, то-то! Смех — одна из величайших тайн жизни”. Я все ждал их, но они не возвращались. Теперь и я уже перестал есть, такая в доме стояла тишина. Кресло, которое только что оттолкнул ногой дедушка, так и стояло наискосок. Из передней тоже не доносилось ни звука. На бабушкиной тарелке длинная кость, с одной стороны уже обглоданная, с другой стороны немножко еще оставалось, а по краю тарелки — выплюнутые косточки. Я прошел по комнатам. Дедушка сидел в кресле, бабушка лежала на кровати. Я прислушался: дышит ли. Вот сейчас можно бы стащить конфету из-под ее подушки. Конфеты прилипли к кульку, бумагу приходилось выплевывать. В дверях стоял мужчина. “Бела! Иди сюда, быстро! Бела! Скорее! Здесь в самом деле покойница!” Голос приближается, скрипит пол. Была у меня, еще дома, лупа. “Бабушка рыбу получила!” — “Не надо стирать, я рано утром уеду”. — “Тогда я могу поспать с тобой, пап?” — “Смотри, а я ведь чуть не забыл. Подай-ка мои брюки. Видишь? Если эту лупу поставить против солнца, она собирает лучи, и можно поджечь бумагу. Завтра попробуешь”. Снаружи завывает ветер, хотя только что светило солнце. Свеча потрескивает, по ней стекают капли. “Направь лупу на любой предмет, и ты разглядишь даже самые мелкие детали. Видишь? Вот какие горы и долины на твоей коже”. Дедушка сидел в кресле. Что, если дышать с ним вместе? Что-то происходит, но что — не знаю. Нет. Что это? От окна какое-то гуденье. Надо бы посмотреть через мое новое увеличительное стекло. В паутину попала муха. Хочет вырваться, а у самого края паутины — паук. И никакое не гуденье, это зудит муха. Лапки запутались в паутине, зря только трепыхается, взмахивает крылышками. Дедушка сидел в кресле. У меня было увеличительное стекло, я смотрел через него — что, если убить паука? или муху? День шел на убыль. Он зажал обе руки между коленями и спал. Рот был открыт, челюсть на столе. Я слушал, как он дышит, и заметил: когда сижу с ним долго, и сам начинаю дышать так же медленно, как он. Бабушка вдруг закричала со второго этажа. “Папа! Папа! Иди сюда поскорее! Быстрей же, папа!” Дедушка закрыл рот, посмотрел на меня и прошамкал: “Что там такое? Случилось что? Зубы подай!” А бабушка все не унималась. Двери были настежь, хоть какой-никакой сквознячок. “Папа! Папа! Скорей сюда! Фери говорит! Папа, да поторопись ты!” Я побежал первым, дедушка уронил свою палку, но я не поднял, он шел, цепляясь за столы, за двери. “Папа, папа, да где же ты! Он уже говорит! Вот сейчас называет свое имя-фамилию! Папа!” Бабушка кричала, стоя на верху лестницы, и чей-то голос говорил по радио. Дедушка остановился у лестницы внизу, держась за перила, я уже добежал до середины. “Папа! Папа! Фери по радио говорит!” Бабушка бросилась назад, в комнату, усилила звук, чтобы и дедушке внизу было слышно: “Предупреждаю, вы обязаны говорить только правду, возможно, потребуется ваши показания подтвердить клятвенно. Закон сурово наказывает за лжесвидетельство. Вы поняли?” —