Конец стиля

Каковы русские корреляты обсуждаемой темы? Прежде всего хотелось бы отметить в книге Робин Морган о сексуальной природе терроризма некоторые русские ее сюжеты. Естественно, она вспоминает Нечаева и его «Катехизис революционера» со столь ясно выраженной мизогинией, враждебностью к женщине, вообще к Эросу. В одном месте интересно упомянут Ленин: как он запрещал своей любовнице Инессе Арманд рассуждать о свободе сексуальной жизни (впрочем, может быть, Робин Морган спутала Инессу Арманд с Александрой Коллонтай; это нетрудно выяснить, но у меня нет ни времени, ни желания разбираться в ленинских знакомках). В любом случае революционеры секс не жалуют и потенциальных феминисток в своих рядах подавляют. Об этом Робин Морган много и интересно пишет в чисто автобиографическом плане: она была в конце шестидесятых — начале семидесятых годов членом некоей подпольной организации, при этом она продолжала заниматься вполне легально своей профессиональной деятельностью — писательством. Один из ее коллег-подпольщиков сказал ей по этому поводу: пишущая машинка пригодна разве на то, чтобы бросить ее из окна на башку полицейского. Это опять напоминает о Ленине: как в начале первой русской революции он советовал обливать полицейских кипятком из окон.

Русская тема, несомненно, созвучна основным проблемам феминизма. Русскую историю очень эффектно — и достаточно правильно — можно описать в терминах сексуального характера, в оппозиции мужского и женского начал. Уже основополагающий миф русской истории так истолковывается — летописное сказание о призвании варягов. Пришлые князья — носители организующего мужского начала, структурирующего женскую хлябь туземной человеческой породы. Тут дело не в том, верна или неверна норманнская теория, каково фактическое ее достоинство; важно, что именно этот сюжет отложился в коллективной русской памяти как свидетельство начала отечественной истории. Люди, чуткие к архетипическим наполнениям русской истории, — славянофилы — продолжали мыслить в том же ключе. Такова их теория государства и земли: государство, власть воспринимаются как активное начало, а народная, земская жизнь подчинена некоему чисто биологическому ритму, она идет вне государства, вне политики, вне истории. Эту мысль подхватил Лев Толстой в «Войне и мире»: война и мир у него — это переименованные славянофильские государство и земля. Чрезвычайно важно при этом, что мужской, активный, властный элемент в России всегда или почти всегда — пришлый: от варягов до петровских голландцев, от немца Маркса до большевиков (коли сам большевизм понимается многими как иностранная напасть и зараза).

Здесь нельзя не процитировать знаменитое место из книги В. В. Розанова «Война 1914 года и русское возрождение»; Розанов описывает свои чувства при виде кавалерийского полка:

«Я все робко смотрел на эту нескончаемо идущую вереницу тяжелых всадников, из которых каждый был так огромен сравнительно со мной!.. Чувство своей подавленности более и более входило в меня. Я чувствовал себя обвеянным чужою силой, — до того огромною, что мое „я“ как бы уносилось пушинкою в вихре этой огромности и этого множества (…) я вдруг начал чувствовать, что не только „боюсь“, но и — обворожен ими, — зачарован странным очарованием (…) произошло странное явление: преувеличенная мужественность того, что было предо мною, — как бы изменила структуру моей организации и отбросила, опрокинула эту организацию — в женскую. Я почувствовал необыкновенную нежность, истому и сонливость во всем существе (…) Сердце упало во мне — любовью (…). Этот колосс физиологии, колосс жизни и, должно быть, источник жизни — вызвал во мне чисто женственное ощущение безвольности, покорности и ненасытного желания „побыть вблизи“, видеть, не спускать глаз (…). Определенно — это было начало влюбления девушки».

Н. А. Бердяев прокомментировал эту знаменитую сцену в не менее знаменитой статье «О вечно бабьем в русской душе»: