Конец света

– Ты, Паша, как всегда, неуместно шутишь, а я тебе категорически скажу так: задумана крупная политическая акция! Антинародная!

В молодости проработав под конвоем десять лет на дальневосточных золотых приисках – за несвоевременный донос на двоюродного брата-космополита, Михаил Михайлович освоил там не только несколько горных профессий, но и, как он однажды признался, «в результате долгих самостоятельных размышлений понял все секреты политических фокусов».

– А может, телевизионщики пошутили? – уже серьезно спросил Грушин. – Сегодня журналисты заработали хорошие деньги.

– Деньги, Паша, извиняюсь, надо получать за честное дело. Врач – за то, что вылечил, учитель – за то, что научил, изобретатель – за то, что изобрел. А пресса – за то, что не врет, не морочит людей, рассказывает то, что есть… Нечестные деньги – неденьги, потому что они никаким эквивалентом общественно-полезному труду не являются. Так, кажется, по Марксу?

– Кажется, так.

– Поэтому и телевизионщики, если врут, получают не эквивалент, а пособие из общака.

– Ты расскажи это новым русским, только боюсь, они не сразу оценят твой марксистский пафос.

– А в это время Система…

Грушин деликатно вздохнул.

«Любит, любит поговорить о высоких, особенно опасных материях русский интеллигент!», – воскликнул бы, наверно, классик нашей литературы позапрошлого века. Сколько таких возвышающих душу разговоров помнит ободовский «летописец», сам немалую часть молодой жизни посвятивший им – в компаниях московских друзей, под сорокоградусную водочку, в синем дыму крепких сигарет!

…Волнуясь и все чаще поправляя на носу очки, аптекарь уже в течение нескольких минут растолковывал Грушину «тайные псевдодемократические процессы», инициированные коррумпированным Кремлем, и, судя по всему, собирался еще долго освещать «современные политические стороны жизни», но давно переболевший подобными забавами Грушин решил по возможности покорректнее, но и побыстрее закончить ставший ему не интересным разговор.

– Ты, Миша, скоро станешь пересказывать мне учения Бенедикта Спинозы или Егора Гайдара, но сначала разъясни про оторвавшийся от планеты «кусок» – как ты понял ту информацию, – на полуслове прервав далеко отвлекшегося от злободневного события аптекаря, попросил Павел Петрович (хотя он приблизительно и представлял себе, как ответит на его просьбу Гурсинкель, «но тут уж придется потерпеть»).

Пробормотав по поводу Спинозы «вообще-то его звали Борух», аптекарь, с каждой минутой все энергичнее жестикулируя, стал «разъяснять»:

– Повторю, Паша: задумана крупная политическая акция! Чтобы отвлечь разоренную и разворованную страну от главного!.. Рассуди сам: о чем сто сорок восемь миллионов думали до этой передачи? Думали: как жить на одну зарплату – цены у нас, ты знаешь, как в Париже; как спасти свой «малый бизнес» от официальных и неофициальных рэкетиров, как не встретиться с бандитами, изловчиться и не купить «паленую» водку… А теперь о чем будем думать? О том, что скоро все полетим в пекло! Это, конечно, отвлекает…

Слушая об «ужасах», которые предстояло в очередной раз пережить бедному российскому народу, «летописец» рассеянно думал о новом модном направлении в мыслях большого числа современников: с мазохизским, порой просто необъяснимым удовольствием почти все стали где попало вслух по-всякому ругать власть – благо, дело это, еще недавно немыслимое, стало, кажется, безопасным. «Есть тут кроме справедливой неудовлетворенности властью (а когда и в какой стране все довольны властью?), еще и немалая доля примитивного лукавства: на власть можно списать и те свои неудачи, в которых виноваты вовсе не некие высокопоставленные злоумышленники, а только собственная лень, нежелание лишний раз пошевелить мозгами или руками, проявить инициативу, в конце концов, рискнуть… Возможно, и Гурсинкель, сплетая сейчас свою банальную филиппику, еще и оправдывается перед самим собой за неудачную, сложившуюся хуже, чем честолюбиво мечталось в молодости, и уже к закату повернувшуюся жизнь…».

Крупными звездами засветилось вдруг потемневшее небо.

Грушин поднялся со скамейки. Его словоохотливый собеседник, у которого, судя по всему, оставалось еще много невысказанных идей и не было желания расставаться с человеком, которого он считал приятелем, тоже встал.

– Хочешь, Паша, анекдот?

– Новый?

– Хорошие анекдоты, Паша, не бывают старыми. Они – как библейские притчи, или как никогда не умирающее классическое искусство, или, на худой конец, как хорошо и правильно выдержанное виноградное вино. В них – вечное!.. Так хочешь… про партизан?

Грушин улыбнулся и подал аптекарю руку:

– В другой раз, Миша.

3.