Конец вечной мерзлоты

Парень начал складывать друг на друга песцовые шкурки. Они были легкие, пушистые, невесомые. Когда последняя шкурка оказалась на уровне мушки, Бессекерский криво улыбнулся и положил дрожащую ладонь, примяв пушнину. Вздох возмущения пронесся по яранге, все, затаив дыхание, наблюдали необыкновенный торг.

— Клади еще! — возбужденно сказал Бессекерский. — За патроны!

— Если за патроны — то можно, — тихо согласился растерявшийся было парень.

Торг был окончен. Вместе с винчестером эскимос получил два железных запаянных ящика с патронами.

Первая удача окрылила Бессекерского, и всю дорогу до следующего селения он строил планы на будущее — устроить развозной торг по всей Чукотке. Нанять хороших каюров — вот таких, как Тымнэро и Куркутский, купить хороших собак, запасти корму, чтобы собаки не голодали. А еще лучше — создать особые кормовые пункты во всех селениях по маршруту, заранее договорившись с охотниками. Скажем, приехал в тот же Уэлькаль Тымнэро, и тут у него в особой яме лежит копальхен — и собакам корм, и каюру еда…

Конечно, для организации транспортной компании нужны деньги. И деньги немалые. Одному это дело не поднять. Значит, надо собирать деловых людей.

Эх, не было бы этого неопределенного положения в России! Черт знает что там творится! Революция, царские генералы, а теперь, сказывают, японцы и американцы высадили свои войска во Владивостоке и на европейском Севере России. Тогда чем держится Ленин?

Иногда, размышляя, Бессекерский до того увлекался, что начинал говорить вслух, жестикулировать, и тогда Куркутский останавливал упряжку и заботливо и встревоженно спрашивал торговца:

— Доспел, что ль? Облегчиться хочешь?

Бессекерский вставал и медленно шел за ближайший торос. Время от времени все же надо было двигаться, чтобы размять затекшие ноги, разогнать застоявшуюся кровь. Неподвижный морозный воздух раскалял лицо, проникал через одежду. Каюры во время движения то и дело соскакивали и бежали рядом, держась одной рукой за большую высокую дугу посередине нарты. Короткие перебежки разогревали так, что Тымнэро снимал малахай и бежал с заиндевелыми волосами, словно неожиданно поседевший.

Чукча все больше возбуждал любопытство у торговца. Он был, видать, очень религиозен и время от времени останавливал свою упряжку и приносил жертвы морским богам на приметных мысах или возле открытой полыньи.

— А что же ты не молишься? — спросил Бессекерский Куркутского.

— У нас, чуванских людей, своя вера, отличная от дикой, — с достоинством ответил Куркутский.

— Какая же это ваша вера?

— Православная.

— Послушай, а пробовали чукчей склонить к православию? — после раздумья спросил Бессекерский.

— Пробовали.

— И что же?

— Разве может дикий человек понять православную веру? Так уж устроено — у каждого своя вера, и нечего смешивать. Они же самого простого не понимают и переворачивают по своему дикому разумению. Ветрел я на Хатырке одного чукотского оленевода. Крест носит на груди, и образ богородицы у него в яранге, перемазанный кровью и жиром… Кормил, как ихнего бога, — пояснил Куркутский. — Жертвоприношение давал, сырым мясом в священный лик тыкал… И грешил тут же…

— Как грешил? — с любопытством спросил Бессекерский.

— Богохульно, — с возмущением произнес Куркутский. — Чтобы, значит, в ад попасть после смерти.

— В ад? — удивился Бессекерский.

— Туды прямь, — кивнул Куркутский. — Прослышал он, что в аду, значит, вечный огонь горит, котлы с кипящей водой. Ну и говорит мне — туды хочу после кончины. А то ведь всю жизнь в холоде да на морозе, хоть согреюсь во веки вечные… Одно слово — дикоплеший и никакого понятия о священности не имеет.

Ехали уже целый день, и холод подступал со всех сторон, пробираясь понемногу под меховую кухлянку, в рукавицы.

Да, уж ад после такого холодища раем может показаться…

Тымнэро все чаще останавливался и шептался с богами.

Потом подошел к Куркутскому и показал на небо.

— Что он сказал? — спросил Бессекерский.

— Пурга будет, — сердито ответил Куркутский. — Мольч, в тундре заночевать придется.

— Стойбище близко?

— Не видать и не слыхать… В снегу зароемся и переждем, — уныло произнес Куркутский.

Сначала закурились, задымились сугробы.

Горизонт, такой далекий, необъятный, сузился, придвинулся к собачьему каравану, и весь видимый мир стал серым, тусклым.

Скорость замедлилась, но ехать еще можно было, и собаки, преодолевая ветер и снег, шли вперед, неизвестно как находя направление.

Собаки пошли шагом. Потом каюры стали помогать им, вцепившись в дуги.

Иногда порывы ветра загораживали снежной стеной впереди идущую нарту, словно она проваливалась в неожиданно возникшую пропасть.

Но вот собаки остановились, зарылись в снег, и их тут же стало заносить снегом.

— Доспели! — крикнул Куркутский, вкладывая в это универсальное чуванско-русское слово новый смысл. — Мольч, будем здесь пережидать пургу.

— А ехать дальше никак нельзя? — слабо спросил Бессекерский.

— Кудысь-то дальше ехать? — ответил Куркутский. — Гляди — спереду, окромя снегу, ничего не видать. А как пурговый черт начнет водить, может и в пропасть завести.