Конец второй республики

— Дорогие земляки, — начал он, — вы все меня знаете, я здесь родился, здесь вырос и здесь умру. Меня похоронят на этой земле. Никакой другой родины, кроме Балакена, у меня нет. Скажите, был хоть раз случай, чтобы кто-то пришел ко мне с просьбой, и я отказал ему в помощи? Скажите, хоть раз в жизни я сделал что-то против балакенцев? Сейчас против нашей республики началась агрессия. Пусть придут ко мне и попросят помочь достать оружие, и я помогу.

Тут раздались робкие аплодисменты. Али Анцухский приободрился.

— Мы должны защищать достоинство нашей Родины… Но мы должны защищать и свое мужское, человеческое достоинство. Я заявляю здесь, перед вами, что готов одинаково решительно защищать и свое достоинство, и достоинство Родины.

Народ зааплодировал более уверенно, Али Анцухский с довольным видом передал микрофон мне, я — Магеррам бею, который предоставил слово Агаджаваду. Он, в свою очередь, произнес тусклую и малопонятную для публики речь о деятельности общества «Товбе». Митинг закрыли, толпа разошлась. Я попрощался с Али Анцухским и вместе с фронтистами отправился в школу для «разбора полетов».

Зал был полон. Выступая, я особо подчеркнул, что кровопролитие, которое было запланировано и подготовлено, чтобы разжечь страшную аваро-азербайджанскую резню, не состоялась.

Тут вдруг от обиды заплакал Осман Гундузов. «Вы нас унизили» — только и сумел он выговорить сквозь рыдания. Тут слово взял мужчина лет пятидесяти:

— Вы меня все знаете. Я — учитель. Многие из вас — мои ученики. Утром, когда я выходил из дома, направляясь на митинг, я попрощался с домашними. Моя жена — аварка. Кто мои дети? Аварцы или азербайджанцы? Если кто-то скажет, что они аварцы, другой возразит, что нет, они азербайджанцы. И оба будут правы. В НФА мне сказали, что я должен прийти на митинг с оружием, трибуну захватили аварцы. В кого я должен был стрелять? В братьев моей жены? В дядей моих детей?

В зале наступила абсолютная тишина. Я молчал. Осман Гундузов перестал плакать и, насупленный, молчал.

Учитель обернулся к нам:

— Большое вам спасибо, Зардушт бей. Большое спасибо, Агаджавад бей. Вы предотвратили страшную трагедию. Балакен никогда не забудет вас.

«Забудет, забудет» — подумал я и сказал:

— Спасибо всем. Нас в Баку ждут важные дела. Впредь не допускайте к микрофону случайных людей. Будьте осторожны, у нас коварные и жестокие враги.

В Баку нас ждали неприятные известия. Небольшие группы людей, по десять-двадцать человек, ходили по учреждениям и предприятиям, врывались к директорам и требовали увольнения работников армянской национальности. Этих хулиганов возглавляли националистические «вожачки» — Мохаммад Хатеми, Халил Рза, некоторые молодые активисты НФА из числа фанатов Абульфаза Алиева. Милиция ничего не предпринимала. Ситуация начинала напоминать канун сумгаитского погрома. Власти своим бездействием поощряли погромщиков, способствовали пробуждению самых низменных инстинктов толпы.

В Баку я узнал от Лейлы Юнусовой, что перед штаб-квартирой НФА вывешены списки жителей города — армян с указанием адресов. Она позвонила в Правление и потребовала от Исы Гамбарова убрать списки. Гамбаров сообщил, что Правление уже не контролирует ситуацию, что сорванные списки вывешиваются вновь и что “ничего нельзя сделать”.

Мне позвонил Фархад Бадалбейли, известный пианист, ректор Консерватории, гордость нашей национальной музыки, потомственный интеллигент, сочувствовавший НФА на этапе его зарождения, принимавший участие на нескольких его мероприятиях.

— Это безобразие, Зардушт! В консерваторию ворвалась толпа каких-то, грязных молодых людей, начала орать, требовать снять со стен портреты Бетховена, Листа, Чайковского. Убрать европейские музыкальные инструменты, оставить только национальные и портреты азербайджанских композиторов. Разве для этого мы начинали наше движение? Они дали нам срок — три дня. Ультимативно потребовали убрать все западное и русское, и обещали явиться проверить исполнение их приказа через три дня. Я еле их выпроводил. Когда они хотели снять со стены портрет Бетховена, я им сообщил, что Людвиг ван Бетховен убил свою кормилицу-армянку. Только тогда они остановились и с уважением посмотрели на великого классика мировой музыки.

Я обещал Фархаду, никогда не теряющему самообладания и чувство юмора, разобраться. Позвонил нескольким людям в НФА. Никто ничего не знал. В организации царила анархия. Но эта анархия искусно направлялась и управлялась.

Стало известно, что на проспекте Ленина, недалеко от железнодорожного вокзала, на женщину-бакинку, шедшую по улице с сыном-подростком, напала группа молодых беженцев только за то, что они между собой разговаривали по-русски. Банда избила сына и ударила его ножом. Юноша выжил, но побывал в реанимации.

Петербург конца 1917-го года, Берлин 1934-го года, Баку конца 1989-го года… Национализм и ксенофобия творили и творят одни и те же гнусные преступления.