Конец "Зимней грозы"

Кругом мириадами солнц искрилась слепящая ширь. Колючий ветерок хлестал по щеке ремешком шлема, забирался за воротник, обжигающе змеился по разгоряченной груди, спине. Чувство мизерности, беспомощности в этом огромном, стылом, опаляющем и ожесточившемся мире, принадлежащем разъяренным стадам стальных машин, пронзило Кочергина, заставило судорожно сжаться сердце, остро ощутить его частые, гулкие толчки.

«Один… в поле не воин!» — оглушила мысль, показавшаяся вдруг незнакомой, внезапной. Тут же, подумав об Аленченко с его двумя патронами, Кочергин обложил себя бранью. Ползти сразу стало легче.

«Вон шесть машин… Какие из них наши? — лихорадочно настраивал он бинокль. — Ага! Две тридцатьчетверки. Эта, правее, и дальше… «Восьмая» Зенкевича! А на меня вроде бы идет Вулых. У него стрелка-радиста, Орлик говорил, нет. В экипаже трое. Значит, место зря не займу. Но как в этой кутерьме забраться в танк?»

В забитые от грохота, как тампонами, уши больно хлестнуло буханье близких сорокапяток, незамеченных раньше: в бой включилась батарея, оставленная танками поблизости от бронебойщиков. В плотных рядах преследователей выпрыгнул, как джинн из бутылки, рыжий столб. Гулкий удар прокатился по степи, на мгновение покрыв пушечную стрельбу. Тяжелый, жирный дым падал вниз, чернильно растекаясь по снегу. Кочергину показалось, что немецкие танки замедлили ход. Со стороны песчаной балки зашуршали снаряды. Вокруг батареи ПТО брызнули разрывы, осколки взвизгнули над головой. Но сорокапятки барабанили по-прежнему. Заставляя гитлеровцев подставлять борта под их огонь, Вулых и Зенкевич изменили курс, их танки пошли восточнее.

И без того взмокший Кочергин покрылся обильной испариной. Теперь ему не успеть! Вскочив, лейтенант бросился наперерез машинам и тут же полетел головой вперед: кругом трещал ливень малиновых трасс. «Мессершмитты»!.. Они зашли сзади. Пара самолетов, обдав металлическим звоном, мелькнула низко над головой и где-то над Аксаем, блеснув плоскостями, неслышно разворачивалась назад. Тридцатьчетверки шли мимо, в какой-нибудь полусотне метров!

«Нет, Вулыха уже не догнать, — лихорадочно работала мысль, — вот Зенкевич здорово отстает — есть надежда успеть! Нет, поздно, «мессеры» опять заходят на цель!»

И все же, предпочитая гибель возможному плену, лейтенант вскочил и что есть силы, спотыкаясь, побежал вперед, рассчитывая опередить деловито вращавшую катки машину Зенкевича. Сквозь запорошенные снегом грязные стекла очков он уже различал белые цифры на башне танка.

Зайдя еще раз, «мессершмитты» исчезли. Но Кочергина уже заметили с земли: командир ближайшего немецкого танка обдал его сверкнувшей алым накалом пулеметной трассой. «Тиу-тиу-вз-з-знь-ж», — распороли воздух пули, взрыли снег, зацокали под ногами. А Кочергин бежал. Воздух, казавшийся раскаленным, распирал грудь. Чудовищными толчками колотилось огромное, тяжелое сердце. Вдохнуть лейтенант уже не мог и по инерции, не чувствуя ватных ног, опережал да опережал тридцатьчетверку Зенкевича. Вот она, рядом, совсем близко, кажется, нужно только протянуть руку.

У каждого человека, наверное, бывает та единственная, никогда не повторяющаяся в жизнь секунда, которая все решает на будущее. И как бы почувствовав ни с чем не сравнимую значимость этой, определяющей его, Кочергина, жизнь секунды, тридцатьчетверка остановилась. Подумалось, что начался бред: в глазах все плыло и качалось, но танк ведь остановился!.. Зенкевичу просто был нужен точный выстрел. Опершись на ось катка, лейтенант дотянулся до масляного бака, встал коленом на гусеницу, замер, переступив на нее другой ногой, и, качнувшись вперед, в беспамятстве перевалился через бак, рухнул на горячий радиатор… Тут же небо над ним, пересеченное пушечным стволом, гулко треснуло; за длинным оранжевым жалом дульного пламени бесчисленным многоцветием алмазных граней вспыхнул снежный вихрь, и, как показалось Кочергину, сразу же, необыкновенно близко коротко грохнуло. Растекаясь, зачернела дымная клякса, обволакивавшая приземистый силуэт не то танка, не то самоходной пушки. Дыхание заклинила удушливая гарь бездымного пороха, в глазах потемнело, черепную коробку распирал надрывный звон. Казалось, прищуренный на «восьмую» для выстрела в упор смотрел немигающий зрачок пушечного дула в черной глубине дульного тормоза. Зажмурившись до боли в глазах, лейтенант втянул голову в плечи и, полубессознательно не отпустив шейку приклада, рывком перевалился на бок, упершись ногами в башню. Она тут же потянула их куда-то в сторону, прижав спиной к масляному баку. Зенкевич искал другую цель, эта его больше не интересовала.