Конфабуляция. Перед приходом антихриста

Я шел по пустынным, мирным улочкам, с красивыми одноэтажными домиками, с хорошо подстриженными газонами и красивыми клумбами цветов. Тут тоже все было ухожено, с виду обжито, но стояла та же мертвая тишина, что и в доме. Только легкий бриз доносящийся с побережья океана колыхал травку газонов. Присутствовало ощущение чье го то присутсвия. Чувствовалось, что кто то смотрит, наблюдает, но все окна во всех домах были пусты. Где то были опущены шторы, где то занавески, которые при долгом смотрении на них казалось, что вот- вот чуть дернулись, как будто кто то смотрел в окно и как только к нему повернулись тут же отпрыгнул и спрятался, но скоро понималось, что это всего лишь обман зрения. Где то одиноко и чинно с той же глянцевой улыбкой, что у ящеров, стояли горшки с разными цветочками. Я шел глядя вперед и вниз, ощущая все это периферииным зрением и мне было все равно…

…Боль приходит как незванный гость, надоевшая тьма, как решка на обороте… Раньше я ждал боли, и она приходила… Маленькая искра страха выросла во мне, достигла совершеннолетия и теперь она сама по себе, живет в коммуналке моей души и как верный друг и сосед рядом со мной везде… Сейчас жду страха и он приходит. Приходит как зеленый, ядовитый дым. Сначало его страшно. Потом наступает ощущение нейзбежности, но спокойней не становиться. За страхом приходит тревога. Они похожи, но все же разные. От тревоги сводит скулы в судороге, все мускулы натянуты, потому, что кажется, что если расслабишься то умрешь сразу. Все существо превратившись в один, натянутый мускул пытается скрыться от этого слова: смерть! Это слово нельзя пройзносить! Невротику нельзя. Оно страшнее самой ее сути. Затем наступает третья сестра – паника! Это похоже на истерический вопль Джима Моррисона из песни "When the music's over", как будто срыв, в пропасть. Больше не приходиться держаться за лопающиеся от напряжения мускулы. Их ничто больше не держит. Тело не выдерживает накала и сдается. кружиться голова, тошнит, сердце колотится и кажется, что взорвется, сводит живот, течет из глаз, носа и рта ( но это только кажется), тело нагревается так, что вот вот сгоришь и взорвешься. Обливаешься холодной водой и скоро уже бросает в озноб, так что зубы колотит. Тысячи мыслей приходит на ум. вспоминается все и кажется, что никогда ничего хорошего с тобой не пройсходило. Успокайваешь себя, говоришь, что это не так. Ведь сколько было радостей. Сколько человек любят тебя, а ты вдруг все это перечеркиваешь? И тут начинаешь стараться не думать о хорошем, особенно об очень хорошем, самом чистом, любимом. сокровенном, чтоб уберечь, чтоб не замарать этой адской блевотиной, в которой находишься, когда станет лучше. Когда станет хорошо. Тут ловишь себя на мысли, что вернулась надежда, а значит паника отступает. Но остается страх, что все это повторится…

Я сидел в окопе, или в траншее, не знаю точно, как назвать ту грязную яму, где помещались те несколько человек, а среди них я. Все были одеты в военную форму, с бронежилетами, в касках и с автоматами. Почему то у всех были америкаские винтовки, а у меня акс. Была ночь, шел дождь. Мы промокли, но было лето и особого дискомфорта это не вызывало. Хотелось есть, а еще больше пить. Я открыл рот, чтоб спросить где мы, но отец тут же закрыл мне его рукой, приставил палец к губам, показав, что нельзя пройзносить не звука. – Ага – подумал я – значит он тоже здесь! Это хорошо -