Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства

Так, американский историк Рональд Суни рассматривает церковь в Грузии как «потенциальный центр национальной оппозиции»[613]. С его мнением созвучны выводы, сделанные другим известным западным картвелологом Дэвидом Лэнгом, который писал, что в условиях, «когда организованная политическая оппозиция (в Грузии. — А. Р. ) была уничтожена, российские власти к своей досаде обнаружили, что церковь оставалась оплотом национального чувства»[614]. Именно этим он объяснял радикализм имперской администрации при определении ею судьбы Грузинской церкви. Еще более решительно по данной проблеме высказался американский историк и политолог Николас Гвоздев: «Если первое десятилетие имперского правления было сконцентрировано на уничтожении последних следов грузинской политической независимости, то во второе десятилетие внимание было перенесено на грузинское общество, особенно на Грузинскую православную церковь. В обстоятельствах, когда грузинское государство оказалось уничтоженным, имперские чиновники были озабочены тем, что церковь как важный символ грузинской национальной идентичности могла стать оплотом оппонентов российской администрации»[615]. В связи с этим в качестве цели и одновременно «кумулятивного эффекта всех этих „реформ“» автор называет «разрыв многих традиционных связей, которые сплачивали грузинское общество, и в особенности изоляцию церкви от основной массы населения»[616].

Иными словами, акцент сделан на чисто политических мотивах секуляризации, осуществленной имперскими властями в Грузии. Безусловно, значение Грузинской православной церкви как хранителя духовного наследия грузинского народа, как ключевого не только религиозного, но и социально-политического института сложно переоценить. Достаточно сказать, что во многом — если не исключительно — именно церковь в наиболее драматичный период грузинской истории XVI–XVIII веков шина омеби (груз . «войны внутри дома») смогла сделать главное — сохранить единство коллективной исторической памяти грузин и не допустить того, чтобы политическая дезинтеграция перешла в ментальную и даже этническую. То, что при помощи Российской империи «многие Грузии» в XIX веке смогли почти безболезненно объединиться, для чего только административных усилий оказалось бы мало, являлось не в последнюю очередь заслугой Грузинской церкви. Поэтому процитированные выше исследователи, конечно, правы.

И тем не менее вряд ли только страхом имперской бюрократии перед значительными политическими и экономическими ресурсами церкви в Грузии можно объяснить реализацию сценария столь жесткой ее интеграции. В этом случае трудно истолковать то, как и почему грузинское духовенство из последовательного поборника пророссийской ориентации Грузии в конце XVIII века уже через несколько десятилетий вдруг превратилось в едва ли не главную угрозу позициям Российской империи в Грузии. Гвоздев ведь совершенно справедливо указывает, что в среде грузинской элиты именно иерархи являлись, пожалуй, наиболее убежденными сторонниками заключения стратегического союза с Россией. Более того, благодаря влиянию, которое архиереи имели на грузинских правителей, а также их напряженным дипломатическим усилиям в 1783 году этот союз все-таки состоялся. Примечательно, что одним из главных аргументов в пользу его заключения со стороны грузинских первосвященников выдвигалось то, что «под российской опекой церковь будет защищена, а ее права, свободы и собственность будут обеспечены»[617].

Кроме того, отмена автокефалии Грузинской церкви явилась беспрецедентным событием не только для религиозной политики Российской империи на ее окраинах, но во многом и для всего христианского мира. У имперских властей еще не было опыта более чем проблематичного управления григорианской конфессией, во главе которой ими в 1828 году был оставлен католикос-патриарх с правами предстоятеля автокефальной церкви. Во многих случаях нежелание или неготовность армянских первопастырей участвовать в реализации внешней и внутренней политики империи убедили некоторых представителей российской бюрократии в политической нецелесообразности сохранения института власти католикоса. Только к концу XIX века Петербург задумался об издержках религиозной автономии Эчмиадзинского престола и решился на неудачную попытку установить над ним контроль, что подробно описал американский исследователь Пол Верт[618]. Судьбы же Грузинской церкви решались гораздо раньше.

Нельзя также игнорировать пусть и очевидный факт единоверия, ведь в доктринальном отношении Русская и Грузинская православная церкви тождественны, к тому же, с точки зрения церковных канонов, за Грузинской церковью оставалось первенство и моральный авторитет как древнейшей по сравнению с Русской церковью. Однако и это не помешало российскому правительству лишить Грузинскую церковь ее традиционного статуса.