Конфетка для отпрыска

Ира. Вспоминаю ее слова и условие, которое она мне поставила. Никакой мести! Но то, с чем мне сейчас приходится бороться внутри себя, невозможно выжечь даже коленным железом. Но и Ириску свою потерять я не могу.

— Буду действовать по ситуации, — отвечаю я и выхожу из дома Платова.

* * *

— Это его последнее дело! Больше не будет, хватит! Парню надо дать жить нормальной жизнью! — Платов разворачивается к Соколу, — Пригляди за ним.

— У таких как мы, давно уже нет понятия нормальная жизнь. Но вы правы, каждому надо давать шанс, чтобы попробовать.

— Ты видел ее? — в глазах Николая Ивановича явный интерес.

— Видел, — отвечает Сокол, — Красивая, даже очень! А главное, они с ним похожи. Если бы видели, как она его в один момент к ногтю прижала! Хищница, под стать зверю!

— И ему это нравится? — вскидывает брови Платов, — Его это так зацепило?

Сокол довольно улыбается и даже тихонько посмеивается.

— Не-а! Не поверите! От нее конфетами пахнет!

Глаза, немало повидавшего на своем веку мужчины, расширяются от услышанного. Он проводит рукой по волосам и громко выдыхает.

— Животные…Ни дать, ни взять…

* * *

Дверь тихо открывается, и я чуть ли не подскакиваю на кровати. Катюша все еще спит. Она снова горячая и у меня уже начинается паника.

— Вызови врача, урод! — шиплю на стоящего перед собой Томаша, — Ей плохо, у нее жар!

— Никакого врача не будет. Нашла дурака. Чтобы он помог тебе сбежать или передать весточку на волю? Нет, вы останетесь здесь и точка. Хватит и того, что я выделил вам комнату с нормальной кроватью.

У меня внутри все кипит. Как же я всех их ненавижу! Если с Катей что-нибудь случится, я себе этого никогда не прощу.

— Привези хотя бы лекарства! Сам! — сверлю его взглядом, — Или тебе нужен труп маленького ребенка для коллекции?!

— Следи за своим языком! На мне, в отличие от твоего хахаля, ни одного трупа нет! В этом я чист и совесть меня не мучает. Я не убийца!

— Тогда привези лекарства!

Томаш разворачивается и уходит, снова запирая нас на ключ. И теперь я понимаю, что творится в душе Богдана. Только сейчас мне стало ясно, каково это. Испытывать злость, гнев, чувство мести от безысходности. И пока я еще сдерживаюсь, чтобы не расцарапать наглую чешскую рожу. Но если с Катюшей что-то случится, я даю слово, что сама лично устрою этому уроду ад на земле.

Снова мочу оторванный кусочек ткани и обтираю Катю. Она ежится от ощущений и прижимается ко мне, крепко обнимая своего плюшевого медведя. К ни го ед. нет

В бреду что-то говорит, но я не могу разобрать ни слова. То ли зовет кого-то, то ли просто бормочет несвязные слова. Но тут я четко слышу слово “мама” и меня прошибает, словно через тело пустили разряд в 220 вольт.

Глажу ее по спине, целую в сладкую макушку и сердце готово выскочить из груди от эмоций.

— Мама…мамочка…Ты же не уйдешь? — бормочет Катя и тянет свои ручки к моему лицу, которое уже все мокрое от слез.

— Нет, доченька, не уйду. Никогда, слышишь? Я тебя не брошу, и все будет хорошо.

Я стала слишком сентиментальна, и в то же время жестока. Жестока по отношению к таким, как все эти люди, принесшие в наши жизни лишь беды и горе.

Они лишили Богдана матери и детства, вынудив тем самым, стать таким, какой он сейчас. Катю оставили сиротой в пять лет, не дав познать настоящей родительской любви и ласки. А меня лишили веры. Веры в людей, разбудив во мне самые страшные грехи.

И если я под сердцем ношу ребенка, то он потенциально, но тоже сейчас в опасности. А этого я не прощу никому, даже самой себе.

Резкий приступ тошноты заставляет бежать в туалет. Меня выворачивает наизнанку, до боли в животе и я очень хочу пить. Но нам даже воды не оставили.

Открываю кран, умываю лицо холодной водой, чувствую небольшое облегчение. Я теперь практически не сомневаюсь, что беременна, и в данной ситуации меня это пугает. Ребенку надо есть и пить, а я тут, вместе с Катюшей, которая вообще лежит с температурой, словно тряпочка.

Набираю в ладони воды и жадно пью. Сразу становится легче. Знаю, что больным нужно больше жидкости и, разбудив Катю, помогаю ей дойти до раковины. Пою ее со своих рук и умываю прохладной водой.

— Ира, а когда Богдан придет? Мне плохо, очень плохо, — шепчет она.

— Скоро, моя хорошая, скоро!

Снова укладываю Катю в кровать и она тут же проваливается в сон. Сейчас мне хочется прирезать кого-нибудь, правда. Сколько нас будут еще здесь держать? Кате все хуже становится, а я ничем не могу ей помочь и от этого всего начинаю тихонько звереть.

Во мне просыпается мать, самая настоящая волчица, готовая порвать любого за своих детей, даже за еще не родившихся. Гормоны шпарят так, что кровь закипает в жилах. Сейчас я не знаю даже, что с Богданом. Все ли с ним нормально? После такой аварии, его, наверняка, увезли в больницу и при таком раскладе, неизвестно, ищет ли нас хоть кто-нибудь вообще.

Вспоминаю про Михаила. Сокол наверняка в курсе всего и уж он точно, что-то придумает. Он просто обязан. Но надежды, если честно, у меня мало.