Конфискованная земля

Медленно, нехотя арестанты разбрелись по своим камерам, и огромная дверь тюрьмы закрылась наглухо и надолго.

Хасан был в смятении. Зачем приходила Алие? Это же дочь Мастана! Может, она пришла разведать, что у него на уме? А может, просто хотела поиздеваться над ним? Нет, что-то не похоже. Он вспомнил ее смущение, ее печальное лицо. Вот и пойми этих женщин. Недаром в пословице говорится: «Сам залим, и сын — алим»[18]. Подошел Гюрро.

— Слышь, из Сиирт один человек сейчас встретил.

— Кого встретил?

— Пашо, товарищ мой. Пять дней ехал на черном поезде.

У Гюрро два любимых присловья. Одно — курдское: «Хюде разы бике», другое — арабское: «Ефрах я ельби» («Веселись, моя душа»). Он повторяет эти слова без конца, кстати и некстати. Веселый парень Гюрро, прямой, открытый. Для тех, кто ему нравится, он весь выложится, ничего не пожалеет, зато с другими даже не здоровается. Он и в тюрьме не горюет: то пляшет, то поет что-то по-курдски.

Сидит Гюрро за убийство. Кажется, с деревенским агой счеты свел. Мало кому он об этом рассказывает.

— У человека ружье есть, — любит повторять Гюрро. — Ружье — это хорошо. Сердитый будешь — бах! — и конец. Один паразит меньше…

— А потом в тюрьму, — в тон ему подхватывает Хасан.

— И конец!

Иногда черные глаза Гюрро гаснут, заволакиваются грустью. Должно быть, он думает о своей деревне, обо всем, что там осталось. Но обычно такое долго не продолжается. Он быстро стряхивает с себя уныние и опять начинает петь и танцевать.

Хасан почему-то сразу завоевал его доверие, и Гюрро поведал ему свою историю. Родом он был из деревни Бемеклер. Однажды в деревню приехали какие-то люди. Стали измерять землю, которую крестьяне обрабатывали с незапамятных времен, ставить на ней непонятные знаки.

Один — огромный, усатый детина — объяснил.

— Все эти земли принадлежат теперь Шейхо.

— Какому такому Шейхо?

— Это ага. Скоро его увидите.

Потом они уехали. Оставили крестьян коротать бессонные ночи. Прошло несколько дней. Раз как-то смотрят крестьяне — приближается к их деревне целый отряд таких же, что приезжали до этого.

— Селямюналейкюм.

— Алейкюмселям.

— Среди вас есть Шейхо?

— Да, это я, — ответил один из всадников, крепкий на вид мужчина средних лет.

— И наши поля теперь твои?

— Мои.

— И Зизон тоже?

— Тоже.

— И Хармантепе?

— И Хармантепе.

— Извини, но мы тебя раньше никогда не видели.

— Ну и что ж! А поля мои. У меня на них купчая есть.

Крестьяне стали его упрашивать:

— Уезжай ты отсюда, ради аллаха, подобру-поздорову. Руки-ноги тебе целовать будем!

В это время на холме показался Гюрро. В руках у него винтовка — отцовский подарок.

— Стой! — окликает его Шейхо.

— Чего тебе у нас надо?

— Не твое дело, убирайся!

— Я тебе уберусь!.. — И Гюрро вскидывает ружье. — Шаг сделаешь — убью.

Вай, богатырь Шейхо-ага! Вай, храбрец Шейхо-ага! Вокруг него люди верные. Пришпорил лошадь, прет напролом. Тут его пуля Гюрро и свалила.

Долго тянулось дело. Поля-то принадлежали крестьянам, а не Шейхо. И каймакама привлекли. Говорили, Шейхо его подкупил. Шейхо виноват, каймакам виноват. Один убит, другой отвертелся. А Гюрро получил тридцать лет. Четыре года уже отсидел.

— Так мне сердце сказало: «Убей, — говорит, — его». Сердце человеческое не соврет. Раз сердце сказало — значит, надо убить.

— А потом — в тюрьму, — напоминал Хасан.

— Хюде разы бике! — Гюрро гордо вскидывает голову. — Зато у наших крестьян поля остались. Хюде разы бике!

В четверг Хасана, наконец, вызвали на допрос к судье. Так он ждал, так надеялся — все выяснится. А вышло по-другому. Судья задавал ему такие вопросы, что совсем сбил с толку.

— Хотите что-нибудь сказать? — спросил он в конце.

Хасан молчал. Жандармы увели его. Когда он все это рассказал старому арестанту по прозвищу Лютый Али, тот расхохотался.

— Дурень ты! Ребенку, который не заплачет, молока не дадут. «Не знаю я ничего, господин судья. Отпусти меня!» — и точка. Вот как надо, сынок, а то здесь и подохнешь.

— Скажешь тоже… Я всего неделю сижу.

— С такой башкой ты здесь надолго застрянешь. Да еще лишку просидишь. Клянусь аллахом, курд выйдет, а ты останешься!

И он отправился по камерам рассказывать всем о глупости Хасана. Его зычный голос отдавался эхом среди бетонных стен.

— И все молчит… Ха-ха-ха! Ну, его и пихнули обратно в камеру. Ха-ха-ха!

Другие арестанты тоже покатывались со смеху.

Все они, пока сидели в тюрьме, хорошо изучили тонкости судебного крючкотворства. Хасан проклинал себя последними словами, не зная куда деваться от стыда.

2

А ведь правду говорил Лютый Али. Когда в следующий раз на вопрос: «Что вы можете сказать суду?» — Хасан ответил: «Хочу, чтобы меня отпустили, господин судья», — тот сразу распорядился освободить его, наказав явиться на суд восьмого числа следующего месяца. Добавил только: «Не придешь — тебе же хуже будет».