Конгрегация. Гексалогия (СИ)

Бруно покосился в его сторону, явно намереваясь то ли оспорить, то ли добавить что‑то, но промолчал, отвернувшись и вновь пойдя рядом по полупустым улицам еврейского квартала. Вокруг было непривычно тихо и почти безмолвно: невзирая на миновавшую опасность и впрямь назревавшего погрома, обитатели этой части города в последние три дня предпочитали без особой нужды не казать носа из дому.

– Любопытные видения посещали господина раввина, – заметил Бруно и, помедлив, продолжил: – И тебя самого.

– Да, – отозвался Курт тихо.

– То, что тебе повстречалось твое не самое приглядное «я», вполне понятно и в пределах логики, – продолжил помощник под его молчание. – Но вот одного я не могу припомнить: когда ты сорвался за Каспаром, клипот уже рассеялся, или мы все еще были в нем?

– Не помню, – ответил он так же кратко. – Это имеет значение?

– Не говори, что ты сам об этом не думал, – поморщился Бруно. – О том, был ли подлинным сам Каспар, или и он тоже являлся лишь порождением этого места. И не возник ли он лишь для того, чтобы поставить тебя перед выбором.

– Думал, – неохотно откликнулся Курт, не глядя в его сторону. – И я не помню, что было вокруг, был ли вокруг мир или клипот. Я видел только его. И он – казался мне настоящим. Вряд ли мы когда‑нибудь узнаем, что было на самом деле, разве только спросим у него самого, когда я все‑таки его возьму.

– И что будет зависеть от его ответа? Если ты узнаешь, что все было не на самом деле, тебя это успокоит?

– А я беспокоюсь?

– Да, – уверенно кивнул Бруно. – Тебя тревожит, что ты бросил дело и ринулся на помощь напарнику. Хотя всегда говорил, что, случись такое – и ты поступишь наоборот.

– Без моей помощи не только загнулся бы напарник, но и пострадало бы куда более важное дело. Каспар может и подождать, а вот Прага, разнесенная в клочья потусторонними тварями, все ж проблема куда серьезней.

– Конечно, – согласился Бруно с усмешкой, и Курт отвел взгляд в сторону, не ответив и лишь зашагав быстрее.

Помощник тоже шел молча почти до самого королевского дворца, заговорив, лишь когда показались стены собора на площади, и заговорив о другом.

Три дня, миновавшие с той странной ночи, прошли в ежечасных заботах, невзирая на то, что теперь эти заботы не приходилось взгружать на собственные плечи, а можно было делить с собратом по служению и прибывшими с ним экспертами. Тело колдуна, чья десница была уничтожена в ночь ареста Иегуды Толедано, извлекли из земли, попутно разворотив две соседние могилы, и обнаружили его не тронутым тлением, а лишь полувысохшим, будто вяленая рыба. Сожжение тела Буркхард постарался обставить как можно торжественнее, не просто не препятствуя зевакам проникать на кладбище, но и всячески привлекая внимание к процессу; однако горожане уже, казалось, на сильные эмоции были не способны, и единственное, что можно было услышать, когда дело было завершено – всеобщий облегченный вздох.

Адельхайда так и пребывала в постели по сию пору. Яд, принятый ею с вином фон Люфтенхаймера, не причинил ей смертельного вреда, однако все эти три дня она поминутно впадала в забытье, переходящее в сон, и в комнату ее входили лишь лекарь да пара дворцовых служанок. Настаивать на своем посещении пострадавшей Курт не стал, дабы не привлекать лишнего внимания к их знакомству.

Собравшиеся во дворце рыцари и гости турнира разъехались на второй же день; остались лишь считанные единицы, по‑прежнему изъявляющие готовность нести службу под рукой Императора или же поступить на оную. Тело фон Люфтенхаймера в первое же утро, под прикрытием всеобщей суеты, было утайкой вынесено из дворца и брошено среди могил на самом отдаленном и заросшем месте кладбища, где его и обнаружили спустя полчаса. Весть о гибели подающего надежды молодого рыцаря Император выслушал с печалью, благодарно приняв соболезнования своих подданных, оставшихся в замке, и тут же отправил собственноручно сочиненное письмо его отцу, ландсфогту Ульма, в котором выражал свое сочувствие и благодарность за сына, воспитанного как должно настоящему рыцарю и даже принесшего жизнь в жертву своему правителю.

Разумеется, императорская жалость к давнему служителю трона и опасение за его дальнейшую вменяемость и лояльность были сами по себе достаточно вескими причинами позволить Императору скрыть произошедшее. Но не единственными, что и сам престолодержец прекрасно осознавал…

Курта Император пригласил в свои покои тотчас после его возвращения от раввина Леви‑Кагнера, впрямую дав понять, что свидетелей их беседы быть не должно. Покинув помощника в выделенной им комнате, Курт поднялся к королю в одиночестве, пронаблюдав за тем, как тот, прежде чем запереть дверь на засов, долго всматривался в обе оконечности коридора, ведущего к его покоям.

– Вскоре во дворец прибудет майстер Сфорца, – заговорил, наконец, Император, пригласив гостя присесть, – однако мне есть что сказать и вам, майстер Гессе, до его приезда.

– Боюсь, я ничего теперь не решаю… – начал Курт, и тот оборвал, вскинув руку: