Кони, кони (All the Pretty Horses)

Ролинс отдал билет водителю, тот прокомпостировал его, вернул, и Ролинс не без труда забрался в автобус. Джон Грейди стоял и смотрел, как Ролинс идет по проходу. Он думал, что тот сядет у окошка на этой стороне, но Ролинс выбрал противоположную. Тогда Джон Грейди повернулся, прошел через здание авто станции и медленно побрел под дождем в гостиницу. В последующие несколько дней Джон Грейди не плохо изучил корпус врачей столицы этой северной области, но никак не мог найти того, кто бы сделал то, что ему требовалось. Он блуждал по улочкам и закоулкам Сальтильо, пока не выучил их как свои пять пальцев. Наконец он добился своего. Он сидел на металлическом стуле в приемной хирурга, а тот, напевая себе под нос, снимал швы с лица. Закончив работать ножницами и пинцетом, он сообщил пациенту, что время – лучший лекарь и вскоре шрамы не будут такими заметными. Он предупредил Джона Грейди, чтобы тот не глазел на себя в зеркало и понапрасну не расстраивался, наложил повязку, сказал, что Джон Грейди должен ему пятьдесят песо, и велел зайти через пять дней, чтобы снять швы на животе.

Неделю спустя Джон Грейди покинул Сальтильо. Он ехал на север в кузове грузовика. Было пасмурно и прохладно. В кузове цепями был прикреплен дизель. Джона Грейди трясло и бросало из стороны в сторону, пока машина петляла по улочкам города, и он хватался за борта. Он надвинул шляпу на глаза, встал, уперся руками в кабину и ехал дальше таким вот манером, словно курьер, который везет важные новости жителям окрестных деревень, или евангелический проповедник, которого обнаружили в горах и теперь везли на север, в Монклову.

IV

За Паредоном на развилке они подобрали пятерых работников с фермы, которые забрались в кузов и кивнули ему с какой-то робкой учтивостью. Уже стемнело, шел дождь, и у всех были мокрые лица, которые блестели в желтом свете фонарей.

Они сгрудились возле дизеля, и Джон Грейди предложил им сигареты. Они, поблагодарив, взяли по одной. Потом, заслонясь ладонями от дождя и ветра, стали закуривать от его спички и снова поблагодарили.

Де донде вьене,[112] спрашивали мексиканцы.

Техас.

Техас, повторяли они. И донде ва?[113]

Джон Грейди затянулся сигаретой, посмотрел на мексиканцев. Один из них, который был постарше остальных, с интересом изучал его новую одежду.

Эль ва а вер а су новиа,[114] сказал он.

Все почтительно посмотрели на него, и Джон Грейди сказал, что именно так и обстоят дела.

А, ке буэно, говорили они. И потом еще долго Джон Грейди вспоминал эти улыбки и ту добрую волю, которая рождала их, эта воля обладала свойством даровать и сохранять достоинство, а также исцелять душевные раны и вселять чувство уверенности уже после того, как все прочие ресурсы оказываются исчерпанными.

Когда грузовик снова поехал, а Джон Грейди продолжал стоять в кузове, мексиканцы стали наперебой предлагать ему свои узлы, чтобы он мог сесть, и он, поблагодарив их, так и поступил. Джон Грейди сидел на каком-то бауле и клевал носом в такт тряске. Он задремал, а дождь прекратился, небо прояснилось, и луна стояла над высоко натянутыми вдоль шоссе провода ми, словно единственная музыкальная нота, горящая в вечном, всепоглощающем мраке. Они ехали мимо полей, от которых после дождя пахло землей, пшеницей, перцем, а иногда и лошадьми. В полночь они подъехали к Монклове, и Джон Грейди попрощался за руку с каждым из своих спутников, а потом слез и, подойдя к кабине, поблагодарил водителя, кивнул еще двоим в кабине и какое-то время стоял и смотрел вслед удалявшемуся в ночи грузовику с его красным хвостовым огоньком, оставившему его одного в темном, чужом городе.

Ночь была теплой, и он переночевал на лавке местной аламеды, а когда проснулся, то уже взошло солнце и начался новый день с его обычной суетой. Школьники в синей форме шли по дорожке бульвара. Джон Грейди встал, перешел улицу. Женщины мыли тротуары перед магазинчиками, а уличные торговцы уже раскладывали на прилавках свои товары.

Он позавтракал в маленьком кафе в переулочке возле площади, зашел в аптеку, купил мыло и сунул его в карман, где уже лежали бритва и зубная щетка, после чего зашагал на запад.

Его подвезли до Фронтеры, а потом и до Сан-Буэнавентуры. Днем он искупался в ирригационном канале, побрился, выстирал одежду и лег вздремнуть на солнце, пока сушились выстиранные вещи. Чуть ниже по течению была устроена запруда, и когда Джон Грейди проснулся, то увидел, что с плотины прыгают в воду и плещутся голые дети. Он встал, завернулся в куртку и двинулся к плотине. Он сел неподалеку и стал смотреть на купающихся детей. По берегу прошли две девочки. Они тащили вдвоем прикрытый марлей бачок, а в свободной руке каждая держала еще по ведерку с крышкой. Они явно несли обед работавшим в поле. Девочки застенчиво улыбнулись полуголому Джону Грейди, казавшемуся по сравнению с коричневыми мексиканцами неестественно бледным. Эту бледность дополнительно оттеняли ярко-красные шрамы на груди и животе. Он сидел, курил и смотрел на детей в мутной воде.