Но если поведение толпы на митинге впрямь описывается комбинацией схем 2–3, то едва ли какой-либо субъект, будь он хоть сколько-нибудь экстремистски ориентирован, идет на практически значимую акцию (скажем, при перерастании митинга в погром или в побоище с властями), не прикинув, пусть наскоро, те наличные ресурсы, которыми располагает. А тогда на место схемы 2 заступает схе ма 4. Как видим, на ней от блока «ценностных стимулов-клише» обособляется ранее поглощенный им блок оценки «ресурсов». И не только обособляется, но и в качестве цензора устанавливает контроль над выходящими из блока «стимулов-клише» активирующими сигналами. А эта дифференциация влечет за собой и дальнейшие преобразования в схеме. Если в крайне редуцированной версии схемы 2 «ценностные стимулы-клише», поглотив и «образ мира», и представление о «ресурсах», тем самым замещали также все производные блоки целеполагающей ступени – и «интересы», и «возможности», и, наконец, сами «цели», – то на схеме 4 ситуация иная. У изображаемого персонажа мир по-прежнему «съеден» ценностями, его картина крайне деформирована, и об интересах говорить не приходится. Зато вместо блоков «возможностей» и «целей» на базе взвешивания ресурсов возникает единый блок, который я бы определил как «священные возможности» – констатация того, какие из требований, предъявляемых стимулами-клише, можно реализовать при имеющихся ресурсах.
Теперь активирующие сигналы направляются на блок «реакций» («поведенческих схем») уже не прямо из блока «клише», но из подменяющего цели блока «священных возможностей». А поскольку последние, формируясь на основе оценки ресурсов с соответствующими прогнозами, образуют определенную структуру, подчиненную временной перспективе, то и поведенческие схемы-реакции уже не прямо претворяются в действие, а, подчиняясь порядку «священных возможностей», образуют своеобразный блок «установок-сценариев». Если на схеме 1 венчающая принятие решения постановка задачи есть цель, снабженная сценарием ее реализации, то в варианте схемы 4, представляющем один из подтипов ценностно ориентированной ментальности, где целей как таковых нет, «установки-сценарии» предстают как «священные возможности», воплотившиеся в планируемые цепочки поведенческих схем, отсроченных и опосредованных реакций.
Мы видим, что на этой схеме помимо передачи активирующих сигналов уже присутствуют порождающие процедуры, собственно составляющие отличие действия, ценностно ориентированного, от аффективного. По существу, это – отличие, которое еще Вебер несколько расплывчато определил через будто бы присущие ценностно ориентированному действию «осознанное определение своей направленности и
С персонажем, руководствующимся в своем поведении схемой 4, можно вступать в диалог по-иному, нежели с заидеологизированным аффектиком схемы 2. Последний живет одними клише, и риторически повлиять на него можно, лишь подкидывая ему знакомые стимулы. Персонаж схемы 4 вполне способен воспринять доводы, касающиеся тех ограничений, которые налагает на него состояние его ресурсов: он уже понимает, что бывает «локоток, который не укусишь». Это уже не иррациональное поведение, но и рациональным его еще не назовешь из-за растворенности «образа мира» в «ценностях»[47]
. Это именно та промежуточная ступень между эталонами целерациональности и аффективности, которую представляет ценностно ориентированное действие по своей структуре, независимо от его отношения к принципу «полезности».Точно так же может быть скорректирована и схема 3 – модель рефлекторнобезоглядного конформизма. Выделим блок «ресурсов» в особый компонент, и стремление персонажа к имитации ценностей, вкусов и поведенческих схем своего окружения окажется контролируемо резонами насчет того, «по Сеньке ли шапка» и «по барину ли говядина». Соответствующей схемы не привожу – она вполне аналогична схеме 4.