Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки

Рыцарские романы также представляли собой отражение мира, в котором политические границы были гораздо более проницаемыми, чем мы думаем. В рыцарстве, ставшем наднациональным культурным феноменом, не было ничего локального или ограниченного[37]. Даже при дворе короля Артура, который служил декорациями для большинства подобных произведений, рыцарство было частью международной придворной культуры. Благодаря норманнам она распространилась из посткаролингского общества X в., где смысловым центром неупорядоченной политической жизни было не суверенное королевство, а пришедшие ему на смену раздробленные феодальные образования, созданные военными авантюристами и мятежными вассалами. Постепенно герцогства Нормандия, Бургундия, Фландрия, Шампань, Блуа и Анжу стали играть в средневековой Европе роль, сопоставимую с греческими городами-государствами Античности или итальянскими княжествами Ренессанса[38]. По ходу дела претерпевали постепенные изменения и откровенно нехристианские понятия о чести и мести, которые были отличительной чертой раннефеодального общества. Племенные узы родства и закон кровной мести продолжали играть решающую роль, но новое общество усваивало теперь и чувство более широкой духовной идентичности, выходящей за рамки представлений об общей крови. Рыцарь превратился в сакральную фигуру, в которой преданность сеньору естественным образом находила свое наиболее полное выражение в защите не только вдов и сирот, но и Церкви.

К XV в. рыцарские романы сформировали в обществе новое представление о благородстве. Присущее им уникальное сочетание жестокости, галантности и добродетели стало плодом возникшего в самом сердце средневековой культуры творческого напряжения между светским идеалом благородной любви, с одной стороны, и аскетичными духовными ценностями эпохи Крестовых походов – с другой. Это напряжение нашло прекрасное выражение в дуализме, лежащем в основе произведений таких авторов, как Гальфрид Монмутский и Кретьен де Труа, например в резком контрасте между Ланселотом и Галахадом, между рыцарской одержимостью мирскими страстями, включая прелюбодеяние, и направляемым добродетелью и верой поиском святого Грааля.

Есть немалый соблазн увидеть в этом напряжении неразрешимое противоречие между заботой о благе рода и стремлением к добродетели, между аристократизмом и социальной исключительностью, с одной стороны, и обязанностью отстаивать справедливость посредством защиты бедных, вдов и сирот – с другой[39]. Но подобный подход был бы грубым анахронизмом. Фактически моральный кодекс, лежащий в основе рыцарских романов, не видел конфликта между родословной и добродетелью или даже между смирением и величавостью. Эти два качества не только не исключали, но и дополняли друг друга в своем противостоянии порокам гордыни и малодушия. Другими словами, поистине великодушный рыцарь презирал не то, что он считал ниже себя, а, скорее, мелочность в помыслах[40]. Неудивительно, что в «Кентерберийских рассказах» Чосера женщина, которая убеждает «неблагородного» Мелибея проявить «снисхождение», оказывается не кем иным, как госпожой Разумницей, и этой идее предстояло быть недвусмысленно выраженной и переданной миру эпохи Возрождения среди прочих философом-гуманистом Джоване Буонаккорсо да Монтеманьо (1391? –1429)[41].

Эти подробные описания невероятных подвигов благородных героев в экзотических и волшебных странах, населенных чудовищами и наполненных чудесами, давали читателю новое представление о человеческой жизни, в которой и добродетели, и страсти приобретали невиданный доселе масштаб[42]. Рыцарские романы оказывали сильнейшее влияние на этику и идеи того времени, но также являлись и их отражением, так что те противоречия, которые в наши дни кажутся непреодолимыми, могли быть легко устранены. Сам Колумб вполне в духе той эпохи проявлял озабоченность вопросами происхождения. Где-то между 1477 и 1480 гг. он женился на Филипе Мониш Перештрелу. В социальном отношении это был огромный рывок вперед для сына генуэзского ткача. По материнской линии Филипа происходила из семьи служивших португальской короне видных землевладельцев с хорошей репутацией. Ее отец, Бартоломео Перештрелу, в качестве поощрения получил во владение Порту-Санту близ Мадейры – по правде, всего лишь отдаленный островок, который, однако, стал для Колумба примером того, каких наград можно было удостоиться на королевской службе[43]. Блестящим воплощением подобных устремлений был легендарный граф Перо Ниньо, благодаря перу Гутьерре Диеса де Гамеса вошедший в культуру как рыцарь, чьи величайшие битвы состоялись на море и который не ведал поражений ни в любви, ни на войне. Во времена Колумба эта традиция все еще была примером для подражания[44]. Хотя у нас нет доказательств, что он читал какие-то произведения о рыцарях-мореходах, о деле его жизни, как и об островках, которые он c любовью разместит на своем гербе, едва ли можно рассуждать, не ссылаясь на этот жанр.