Конклав

И как финал увиденного – в памяти всплыли сцены ада, которые каждый день он видел на фреске в Сикстинской капелле, а присутствие девяти черных кардиналов просто усиливало ощущение схожести. Префект Конгрегации по вероучению закрыл глаза и стал молиться Спасителю, вдохновившему его на пожелание большой удачи конклаву.

Не без труда принял он белую махровую одежду, показавшуюся ему, конечно же, смехотворной для святого места. Догадался: здесь сошлись африканцы и их сторонники. Увидел и швейцарских гвардейцев с их командиром, смущенным некоторой неловкостью своего пребывания здесь – впервые в турецкой бане – и боявшимся ненароком уронить честь офицера, а то и быть вынужденным оказывать помощь старикам, если те вдруг попросят.

Теперь, когда Маскерони освоил всю сцену целиком, его смущение уменьшилось. Никак не верилось, что в этом святом месте можно подвергаться такому аскетическому и суровому унижению. Да, он был смущен и жалел своих собратьев. Не сразу понял, как и чем ответить кардиналу из Неаполя, который попросил его закрыть дверь, чтобы не уходило накопившееся тепло. Почти не реагировал и на подталкивающую его внутрь обширного зала бани влажную руку Рабуити. За его спиной сгрудились едва различимые фигуры четырех гвардейцев, попечению которых он был доверен. Им было поручено не оставлять его одного.

С вторжением Маскерони в парную мгновенно прекратились все массажи березовыми вениками, не то, чтобы преосвященные испугались его присутствия, скорей, они были растроганы пришедшей на память сценой в капелле, когда одна из куриц «капнула» ему на голову. Они застыли с вениками в руках. И с прикрытыми от сильного пара глазами начали рассаживаться по своим местам; каждый улыбался от представленного: в случае чего несколько пернатых, спрятав от надзора, можно поместить и на их места…

Пайде поднялся и собрал веники, заметив, как погас в глазах каждого ехидный свет надежды увидеть еще раз нанесенный курицей вред бедному Маскерони. Когда тосканский кардинал приблизился к ним, внезапный кашель надорвал ему грудь; халат начал расходиться, он подтянул пояс. К нему подскочил получивший задание сопровождать его гвардейский лейтенант Капплмюллер и справился о здоровье.

– Как я себя чувствую?… Несколько странно, но пройдет, – ответил он в белую стену пара, который продолжал мучить его позывами на рвоту. Нет, видеть он не увидел, кто его спрашивает – перед ним возникло нечто неясное и высокое, и распознал, кто это, только по голосу. Наконец, отрегулировали термостат, жар несколько спал; кашель уменьшился, а глаза начали привыкать к полутьме зала.

Тут он и разглядел лейтенанта, юного Ханса Капплмюллера, который же повернулся к нему спиной и направлялся к своим товарищам. Вид этой мощной спины с великолепной мускулатурой, сильного затылка с короной курчавых волос медового цвета, этих ног, крепких, как колонны, ему казался невыносимым.

И тут перед ним предстало распадающееся морщинистое тело Вольфрама Стелипина и такое же – архиепископа из Палермо, увеличенное тучностью, безобразно карикатурное. Сейчас же справа от него возник прелат из Неаполя – артроз скрючил колесом ему ноги, голова склонилась к груди, несколько седых волосин смешались от пара и едва прикрывали череп, и выглядел он, как страшилище. С трудом передвигал ноги хромающий кардинал из Генуи, казалось – вот-вот остановится, замрет и не сделает больше ни шагу; на его синевато-багровом лице отражался ужас от затрудненности дыхания, которое у швейцарских гвардейцев, а также у их офицера, было легким, и казалось, будто их тела ощущали дуновение легкого морского бриза.

Да, что же это за место такое?

Какие еще муки предстоят бедным кардиналам?! Большое мужество нужно иметь, чтобы смотреть в лицо правде: созреваем для смерти. А ведь все эти вместе взятые, раздевшиеся донага, действительно упражняются здесь в терпении и в умерщвлении плоти, достойных святого Игнатия Лойолы.[56]