Конкурс красоты

Канал, как всегда, освещен. Прожектора лижут воду, прожигая до самого дна. Это — световая кулиса, чтобы не видеть стражу красавцев. Все, что можно различить — фигуру Платона, пересекающую Канал своею бронзовой тенью. Платон навис над светящимся каналом, одной рукой опираясь на колонну, другой указывая в пустоту. Из пустоты на руку иногда опускаются птицы. Помолчав, улетают.

Надышавшись, Старлаб поднимает руки и опускает их. Тень Платона проскальзывает по телу и, скатившись с мокрых пяток, остается позади. Старлаб выбрасывает вперед ладони и погружается. Воды Канала сходятся над ним бесшумно застегнутой молнией.

— Вздремнуть? Ты хотел сказать — лечь спать, на широкое ложе, укрывшись покрывалом из тонкорунной козьей шерсти и приняв глоток фалернского вина, разбавленного влагой источника, что отсюда в трех стадиях и двух плетрах?

— Да-да, вот именно: в двух плетрах!

— Что-то не хочется.

Дежурный философ стоит перед Платоном. В прорезях маски поблескивают глаза. Мохнатые пальцы мнут тогу.

— Но… учитель, вы же сами изволили сочинить правило, что, едва звезда Большой медведицы склонится к Волопасу, всем академикам следует погрузиться в сон…

Платон молчит. Потом медленно отвечает:

— Правило, мой милый, изобретают не для того, чтобы ему следовать, а чтобы наказывать тех, кто его нарушает… Кстати, все ли в Академии спокойно? Прошлый раз ты мне докладывал, что видел каких-то призраков.

— После чего, согласно вашему распоряжению, среди дежурных философов была проведена сократическая беседа. В ходе беседы было выяснено, что призраки засылаются, скорее всего, враждебной нам школой Диогена с целью доказать материальность наших представлений. В ответ на это мы…

— Достаточно. А кто нацарапал на портике: Платон мне друг, но истина… мм-м…

— …подруга?

— Нет, как-то по-другому… А, вот: но истина — дороже. Дознались?

— Согласно распоряжению, среди философов была проведена сократическая…

— Короче!

— Это Аристотель… так неграмотно пишет только он. Провинциал!

— Аристотель? Ну, ступай. Свободен.

— О, Учитель… Но, может, кто-то еще только притворно закрыл свои глаза, и…

— Глаза, закрытые притворством, ценнее закрытых сном. Притворство свидетельствует о сознательном повиновении, а не просто — о сонливости. Ступай. Ступай.

Дежурный философ приседает, как будто собирается снести яйцо почтения и страха, и удаляется:

— О, мудрый Учитель! Спа-ать! Всем спать…

Уходит.

Платон молчит. За плотно сжатыми губами зреет монолог.

— А еще говорят, от дурака в философии никакой пользы. Нет, самой-то философии пользы от него и нет; а ты вот создай философскую школу, заведи последователей, тут-то и посмотрим, как ты без дурака обойдешься. Съедят. Лучшие же из лучших тебя возьмут и — ам! «Платон мне друг, но истина — дороже»! А твой дурак им на это выйдет и скажет: «А мне Платон — не друг: божественный Учитель; и истина мне не дороже — вот она у меня вся в кармане, на табличках, на восковых — записана со слов Учителя; и если завтра Он объявит, что истину нашел другую, то я изготовлю новые таблички — воска и дерева в Греции хватит!»

Молчит.

— Что-то я заболтался… Старлаб!

Прислушивается.

— Старлаб! Старлаб, житель Скифии!

Старлаб осторожно раздвигает колючие ветви. Одна ветка все же вырывается. Чиркнув по лицу, уносится в темноту.

— Божественный Платон, мне кажется, я не совсем понял твою последнюю мысль о дураках.

— Твой ум слишком изощрен, милый Старлаб, чтобы понимать подобные мысли. Не обижайся. Эту черту я часто замечал среди варваров. Они либо непроходимо тупы, либо уж взлетают на такие умственные высоты, куда ни один наш Икар со своими восковыми… восковыми табличками не залетал. И прошу, не называй меня «божественным Платоном». Платон я — днем, для учеников, посетителей, завистников… Платон… «Широкий»… Не могу вспомнить, кто первый дал мне эту кличку, найдя меня «широким»… Кажется, мой школьный учитель грамматики — ему казалось, что у меня широкий зад. Потом, когда я сделался главным философом Эллады, стали говорить, что «широким» я был назван за широкий лоб или даже широту слога. Говорили что-то еще… Хотя мой зад, клянусь музами, не сделался от этого ни на йоту уже. Но ты, ты называй меня просто Академиком.

— Академиком?

— Да, Старлаб… Старлаб… А вот тебе бы пошло какое-нибудь греческое имя. Вы, скифы, любите греческие имена, это что-то вроде пересадки греческого мозга в ваши свежие, продутые северным ветром, головы. Александр, Агафангел… Да, зови меня лучше Академиком. Я всего лишь скромный академик, жрец капризного божества, Академии. Раб своей школы, чистильщик клоак своей собственной философии.

— Так о ком же мне предстоит поведать: о божественном Платоне или о чистильщике клоак?

— Об обоих, мой милый. Я уверен, у тебя получится. Вы, варвары, лишены чувства истории — поэтому ты сможешь написать про меня правдиво. Я познакомлю тебя с живыми свидетелями моей биографии…

— Они здесь? В Академии?

— Они будут здесь… Как ты относишься к призракам?

— Душам мертвых?

Смех клокочет под маской. Маска сползает, оголив пустынный пейзаж лба. высохшими руслами тянутся морщины…