Конкурс красоты

Агафангел посмотрел на лающую свору, потом повернул рычаг, и дверь в брюхе огромной деревянной рыбы отъехала.

Внутренности рыбы были наполнены слабым светом. В вольерах, клетках, аквариумах сидели собаки, аисты, змеи... Даже зебра стояла, помахивая хвостом. Все это шумело, принюхивалось, вставало на задние лапы. Собаки, увидев все, особенно четырехпалых собак, яростно лающих, отпрянули.

Агафангел стоял и улыбался рядом с бесконечными клетками, вольерами, аквариумами. Все это безумное царство было видно разом. Пахло молоком, собачьей шерстью, кроличьим пометом. Еще чем-то.

Но не только это заставило меня сжать перила. Не только эти запахи, хлынувшие на меня взорванным складом музыкальных инструментов. Горящих инструментов, продолжающих петь на лету, как те часы, которые я выбросила в окно...

Подул ветер, стало подниматься солнце. Дымное солнце, румяное от грехов. Все клетки, стойла, вольеры стали видны с садистской отчетливостью.

И тогда я увидела, как они странно сидят. Как странно расположены животные, рядом с которыми стоял Агафангел.

Я увидела ягненка в клетке со львом.

Я увидела голубя рядом с коршуном.

Собаку, вылизывающую котенка. Шерсть котенка блестела от теплой собачьей слюны.

Я закрыла глаза. Ветер покрывал лицо невидимым гипсом. Я чувствовала, как превращаюсь в статую. В сумасшедшую статую.

Агафангел дал знак следовать за ним. Я поднялась по лестнице, неустойчивой, как утренний воздух. Хрупкой, как ветер под ногами.

Мы двигались между клеток и вольеров. Петух, сидевший на спине лисицы, захлопал крыльями и запрокинул поющую голову. И тут же исчез, заслоненный стеклом аквариума, где шевелили губами рыбы несовместимых пород. Вот из-за аквариума показалось лицо Агафангела.

“Зачем ты их так рассадил? Это же нарушение всех твоих законов природы”.

“Просто у нас было мало места. Я объяснил им. Они разместились сами, как хотели”.

Он стоял по ту сторону. Между нами мелькали птицы. Сквозь крылья я видела его длинные волосы, шишечку на конце носа. Белую мышь на узком горячем плече. Школьная форма, в которой он стоял сейчас, шла ему. Я провела рукой по себе. На мне была такая же.

“Зачем ты это сделал?” — спросила я, рассматривая пятна чернил на ладонях.

“Я хотел тебе помочь”.

“Разве ты не понимаешь, что ты мне можешь помочь только своей смертью?”

Я хотела сказать — “любовью”.

Он посмотрел на мышь на плече.

Снял ее, опустил в короб с кошками. Мышь обнюхала воздух и пристроилась между лап серой кошкой, поглядывая оттуда на меня, как из укрытия.

“Я согласен, если ты сохранишь их и монастырь”.

Теплые лучи пробивались сквозь щели в дереве. “Он еще не достроен. И не хватает еще двух”.

“Кого?”

“Мужчины и женщины”.

“Агафангел!”

“Что?”

“Давай станем ими”.

“Нет, мы не можем”.

Я подошла к нему. Расстегнув верхние пуговицы на его школьной рубашке, впилась губами в ключицы. Он закрыл глаза: “Обещай, что не тронешь монастырь”.

Обещаю...

Агония длилась недолго.

Я поднялась, натянула одежду. Стараясь не смотреть на зверей, пошла к выходу. Повернулась. По древнему женскому праву. Повернулась. Он лежал в углу. Ряса разорвана. Руки разбросаны в стороны. Изнасилованное солнце.

Под ногой всхлипнуло. Наклонившись, подняла раздавленный мандарин. Выкатился из чьей-то клетки. Сок тек по пальцам.

Спустилась по лестнице во двор.

— Собаки!

Они бросились ко мне. Ползли на четвереньках, высунув языки.

— Собаки! За успешное выполнение...

Запнулась, соображая, что эти подонки могли бы успешно выполнить.

Одна из собак, примостившись рядом, снова застучала на печатной машинке.

— ...выполнение заветов Платона, с этого дня вы награждаетесь... богом! Да, теперь у вас будет свой собственный бог.

Собаки смотрели на меня и пускали слюни.

— Он там... — махнула я в сторону деревянной рыбы.

На листке, вправленном в машинку, отстучало: “Он там”.

— Он умер, — сказала я.

“Он умер”, — напечатала машинка.

— Ы-ы-ы-ы-ы!!! Ненавижу! — закричала я.

“Всеобщее ликование”, — напечатала машинка. Сдвиг каретки, конец листа.

7

— Так мы получили своего бога, — сказал Боксер, закрыв записи. — И до сих пор не знаем, что с ним делать. Он настолько бесполезен, что мы его боимся.

— Что стало с тем монастырем? — спросил Старлаб.

— Об этом в дневнике ничего нет. Только батя нашего Матвеича рассказывал... Да, он там был, хотя плохо помнит... Мы же после каждой стражи почти все забываем. Для этого театр и держим, чтобы хоть что-то помнить! А так... Кому горло перегрыз, кого облаял, с кем поженился... Все в тумане. Просыпаешься утром, голова гудит. Да и у медуз то же самое. И у красавцев. Да... Вот отец Матвеича, он, говорит, в этот монастырь бегал. А потом он участвовал, когда реактор в Центре ядерной физики разбирали, и мать Матвеича там же таскалась, в результате родили мутанта. Ну, когда отец его получил облучение, он и вспомнил. Монастырь во всех деталях. Кроме места.

Жил-был Старлаб.

Детей у него не было, потому что он был сам себе ребенком. И бога у него не было, потому что он был сам себе богом. Маленьким, сутулым и не всемогущим, но все-таки богом.

Когда он родился человеком, их, новорожденных, повели в Музей искусств.