Конкурс-семинар Креатив: Безумные миры

— Контрреволюция есть? — задал Дорнштейн следующий вопрос

Лицо Аверьяна в секунду приобрело выражение благодушной тупости. Он якобы непонимающе уставился на Дорнштейна.

— Сейчас я сам все узнаю, — скучным голосом сказал большевик. — Ра-азгружай!

Он точно отработанным движением пнул бронепоезд, двери вагонов стали одна за другой открываться, а потом поезд словно вытошнило потоком пугающего вида механизмов и конструкций.

— Собира-ай! — тем же не терпящим возражений тоном приказал большевик.

Селяне в растерянности начали грохотать и лязгать металлическими частями. Никто не имел понятия, как все это собирать, и мужик с носом-картошкой решился:

— А к чему это приделывать? — спросил он с порой пробуждающимся у крестьян хамством, демонстрируя Дорнштейну конструкцию, посвистывающую от встроенного внутрь парового микродвигателя. Больше всего это напоминало ногу, стонущую (непонятно чем) и дергающуюся в конвульсиях.

— Эх, да какая разница! — махнул рукой большевик. — Главное — энергично!

— Оно же работать не будет, — глухо заметил доктор.

— Ммм… А ты как думаешь? — спросил большевик у картошки.

— Не, не будет, — сказал картошка.

— Вот и нашли контрреволюцию, — радостно объявил Дорнштейн. — Вы собирайте, голубчики, не отвлекайтесь.

— На чем же оно работает? — продолжал допрос доктор. Похоже, обвинения его не напугали. — На угле? Где нам его взять?

— Скоро подвезут, — в голосе Дорнштейна прорезались истерические нотки фанатизма, — А пока их будет питать Пламя Революции!

— Что это? — спросил доктор.

— Увидишь. Работай.

И доктор наклонился к металлическим огрызкам. Голос посланца обладал нечеловеческой властью, и когда он приказывал, все как-то механически торопились выполнить его распоряжения. Дорнштейн сновал то там, то тут, и дело рьяно двигалось — и вскоре около насыпи железной дороги возникло целое воинство скрюченных чудищ, порожденное безумной фантазией коллективного бессознательного крестьянских масс.

— Во-от, — удовлетворенно щуря наглые глазки, резюмировал большевик. — А теперь — смотрите!

Он дернул за рычажок одной из конструкций, и она энергично двинулась, только почему-то назад. Дорнштейн быстро вскочил на нее и поспешил переключить рычаги. Штуковина поползла вперед, пожирая снег перед собой.

— Вы там садитесь! Управлять поймете как, это легко! — крикнул он через левое плечо.

— Ты и вот ты, — обернувшись, товарищ ткнул пальцами в двух мужиков, косого и горбатого, которые показались ему поумнее остальных, — Садитесь за те две штуки. Это лесопилки. Напилите бревен, поймете, как. В лесочке, где поближе. И везите сюда.

Те обреченно кивнули, и Дорнштейн отвернулся. Словно слепой, он уверенно ехал вперед, проломив чей-то забор, хлев и крышу дома. На участке он снова задергал рычажками, обращая чье-то завшивевшее хозяйство в плодородное небытие. Хозяин с семьей и скотиной горестно и потрясенно взирали на вывороченные черные слои земли. Худая, ребра торчат, кобыла казалась совершенно потерянной.

На секунду наваждение заколебалось. Крестьяне начали понимать, что перед ними безумец, и остатки прежнего слепого подчинения уже с трудом удерживали их.

— Вы не переживайте, садитесь же на машины, садитесь! — завопил Дорнштейн, и его послушались. — Все идет как надо! Сейчас мы новый дом ему построим, лучше, больше и чище прежнего!

Раздался шум, лязг и свист оживающих паровых монстров. Хозяин дома, все еще подавленный, растерянно баюкал на руках обломок лапты для игры в чижик. Визг пара прорезал вопль Дорнштейна:

— Труд сделал из обезьяны человека, сделает и из крестьянина пролетария!

И голос большевика звучал в этом вое так же уместно, как хор в Восьмой Симфонии Бетховена.

* * *

Белый пар курился над лесом, словно некая фундаментальная константа бытия.

Он оставался, а вот Обломовка разрушалась, распадалась, уходила в никуда. В мерзлую землю, снег с которой обглодали машины, втыкались массивные бревна. Дело спорилось так быстро, словно чародейство воздвигало новое сооружение на месте разваленных изб.

— Это что ж будет, усадьба? — спросил доктора Осип, худой мужик с клочковатой бородой и математически чередующимися кривыми желтыми зубами: те зубы, которых не было в нижней челюсти, только и присутствовали в верхней.

— В стиле барокко, — мрачно ответил доктор.

— Ну? — крикнул Осипу Федор.

Направившись к нему, Осип ответил:

— Говорит, будет постель из барака.

— Тьфу, — сказал Федор меланхолически.

Неожиданно гул машин стал стихать.

— А сейчас, — истерично завопил Дорнштейн, — Вы увидите Пламя Революции!

Свинячьи глазки вспыхнули безумием. Он спрыгнул со своего агрегата, рысью перебежал через завалы бревен к мужику с носом-картошкой, с силой фанатика сдернул его с конструкции и распахнул печь двигателя. Откуда-то из глубин механизма вырвался язык пламени, безупречно-алого, без доли царственно-фиолетового или мятежно-оранжевого. Язык этот с жадностью поглотил мужика, оставив в руках Дорнштейна только кусок одежды.

В ту же секунду свист возобновился с новой силой. Пламя Революции получило пищу.