Конные и пешие

— Но тут вот еще какое дело, — продолжал Суржиков. — Историки… хорошие историки, я с плохими дела не имею, так вот, они раздобыли записку Кондрашева в ГКО. Он ее написал перед уходом на фронт. Черт знает, Петр Сергеевич, откуда берутся такие провидцы! Я тебе говорил: не люблю эдаких самодеятельных первооткрывателей. А вот прочел эту записку и ахнул. Знаешь, о чем писал? Мол, видит возможность использовать ракеты не только для полетов в космическое пространство, а и как средство доставки заряда, равного по мощности авиационной бомбе. Предлагал создать конструкторское бюро. Конечно, такую записку можно повернуть и против Кондрашева. Мол, разобиделся: наши не оценили, а вот немцы… Но ты бы прочитал, как он писал. Словно отрывал от души самое дорогое. Даже указывал: сейчас такой шаг — трагическая необходимость, вызванная вражеским нашествием. А сам-то был убежден: любое развитие науки и техники может служить только на благо людям… Записка по тем временам великая, но тогда, наверное, ей не могли придать серьезного значения. А знаешь, что все решило? — хитровато прищурился Суржиков. — Размышления, догадки — это вне науки. А решать должен факт. И тут важен каждый пустяк. Ну, вот, не историки, а твой покорный слуга обратил внимание на одну мелочишку. Когда мне документы показали, я и ткнул эту штуку историкам. — Он вскочил, гордо прошелся вокруг стола. — В списках у немцев против фамилии цифирка стояла. Спрашиваю: что это? Отвечают — код. Указывает, что этот самый пленный Кондрашев — офицер, старший лейтенант. А наш-то рядовой. А-а! Вот тут-то они и начали все обратно крутить. И раскрутили. Этот Лютиков, что шум поднял, до этого не допер.

Петр Сергеевич задумчиво почесал усы, неожиданно сказал:

— А может быть, допер?

Николай Евгеньевич сразу остановился, прищурился, его холеная округлая щека дернулась:

— Полагаешь? А-а, черт! Да ведь все может быть! Честно говоря, я и сам удивился: Лютиков этот — специалист по горному делу, а полез во все это, да так настырно. Сигнализирует, черт бы его побрал, яростно так! Ты что, его знаешь?

— Встречался.

— Слушай, Петр Сергеевич, я не спрашивал, а тебе-то это зачем?

— Вот тут-то и может лежать отгадка того, о чем мы сейчас, — вздохнул Валдайский. — Моя жена — геолог и геохимик. Кондрашев был ей близким человеком. Она твердо убеждена: его оклеветали. Вот и просила помочь ей узнать: кто бы это мог? Если это не однофамилец, а тот Лютиков, то вполне может быть, жена права. Но что-либо утверждать я боюсь. Я только размышляю…

— Ясно, — кивнул Суржиков и заходил по ковру; это сразу напомнило Петру Сергеевичу, как расхаживал Николай Евгеньевич в хорошо натопленной избе босиком по медвежьим шкурам и делился с ним сокровенным; он и сейчас, наклонив набок крупную голову, заговорил сердито: — Вот этого я более всего не люблю! Все мы не без греха. Бывает, заиграешься: одному ножку подставишь, да ведь что поделаешь — тесновато случается на одной дорожке. Мне вот сейчас по шее дали. Сам знаешь. Но еще, как говорят, не вечер. Ворвань хоть и силен и меня моложе, но когда-нибудь и подставится. Я ведь ему этой игры не спущу. И не потому, что так уж нужно мне директорство, а чтобы и он знал: в наших делах выигрыша не бывает. Истинно только одно — результаты. Научные результаты. Они у Ворваня есть, он не бездарь какая-то, а институт ему вести рано. Не дорос. Но захотел. Я ему еще это напомню. Но это наши бои. Местного значения, так сказать. Без них, может быть, мы и закисли бы. А соперничество побуждает острее ощущать жизнь. Однако же, чтобы клеветать! — Суржиков указал на стол, где лежали бумаги, и презрительно сморщился: — Да еще на покойного. Мерзость! Я лично такому руки не подам.

Петр Сергеевич слушал его и неожиданно представил, что здесь, в этой комнате с добротной мебелью, коврами, книжными шкафами, картинами на стене, находится Кондрашев, худощавый, в затертом костюме с обвисшими, закругленными лацканами пиджака, в кашне, обмотанном вокруг шеи, он робко улыбается, слушая, как они о нем говорят.

Наверное, Петру Сергеевичу это легко было представить, потому что он и прежде много думал о Кондрашеве, знал: тот был всего лишь инженером, но однажды, в молодости, занявшись жидкостными реактивными двигателями, преодолел барьер невозможного, и перед ним открылось многое из того, что так и осталось тайной для других, которые потратили на те же поиски немало труда и времени. Кондрашев оказался впереди них, его воля, разум, весь склад его мысли, объединившись в нечто цельное, осуществили прорыв в еще молодой науке, внеся в нее новизну, которая так пригодилась людям совсем иного поколения, на новом этапе разрабатывавшим те же идеи преодоления земного притяжения. Ну а если бы его не убили в сорок первом? Если бы он остался жив и стал бы таким же известным ученым, как Суржиков? Неужто и он бы думал о том, кому и как подставить ножку, с кем свести счеты? Неужто думал бы?