Конокрад и гимназистка

И не знал он, что именно с этого момента судьба его резко переломилась, хрустнула, будто тонкий росток под тяжелым сапогом. У Николеньки задрожали руки, подсеклись колени, и он как стоял, опустившись с лесенки, так и сел на пол, быстро разбирая нервный, словно специально рваный почерк:

«Милостивый государь Иван Константинович!

Ради всех святых, ради милосердия, умоляю Вас дочитать это письмо до конца, письмо матери, потерявшей своего сына и обезумевшей от горя. В одночасье Вы лишили меня всего, что составляло смысл моей жизни, — Вы разлучили меня с сыном. Еще и еще раз хочу заявить Вам, Иван Константинович, я перед Вами, перед своим супругом, чиста и невиновна. Я всегда была верна Вам и остаюсь таковой до сего дня. Вы поверили наветам злых людей — Бог Вам судья, но я продолжаю умолять лишь об одном — разрешите мне видеться с сыном, хотя бы изредка, не лишайте меня этой последней возможности, ведь я теперь вижу Николеньку только во сне, и мне не хочется просыпаться. Это слишком жестокая кара, которую Вы избрали для меня.

Я умоляю Вас, я стою перед Вами на коленях. Сжальтесь!»

Сидящим на полу с листом пожелтевшей бумаги в руке и застал его Иван Константинович. Ни слова не говоря, он взял из рук сына письмо, поднял с паркета конверт и быстрыми, точными движениями изорвал все это в мелкие кусочки, ссыпал их себе под ноги и враз осевшим голосом хрипло и жестко выговорил:

— Забудь…

— Почему, почему — забудь?! — закричал Николенька, запрокидывая голову и глядя снизу вверх на отца. — Значит, она жива?! Жива?! Да?!

Иван Константинович молчал.

— Почему ты не отвечаешь?! Ты можешь мне сказать правду?!

— Встань. — Иван Константинович повернулся и пошел из библиотеки; на пороге, уже приоткрыв дверь, оглянулся и добавил: — Знать тебе правду совершенно не нужно.

— Как не нужно?! — снова закричал Николенька. — Ты не посмеешь уйти, пока мне не скажешь!

— Я все сказал. — Иван Константинович тихо закрыл за собой дверь, и слышно было, как дальше, по коридору, простучали его размеренные и твердые шаги.

Но Николенька на этом не успокоился. Проведя остаток дня в необычайном волнении, вечером он пришел в кабинет к отцу и снова потребовал ответа, но добиться так ничего и не смог. Тогда он в отчаянии закричал:

— Ты черствый и бездушный человек, ты даже не подумал, как я страдал без матери, с самого детства страдал! А она, выходит, жива и тоже где-то страдает без меня. А ты молчал, молчал все эти годы, словно кирпич, и воспитывал меня с помощью каких-то чужих нянек, которые для меня все на одно лицо, и ни одну из них я не помню! Где моя мать?! Если в тебе осталась хоть капелька живого чувства — ответь!

— Не отвечу.

— Тогда… тогда ты не отец мне! Я ухожу! Ухожу из этого дома!

Иван Константинович побледнел, стиснул длинные сухие пальцы и жалобным голосом медленно выговорил:

— Одумайся, мальчик мой, я всю жизнь положил на тебя…

— А зачем, зачем ты это делал, если лишил меня самого близкого человека — матери, какой бы она ни была? Я ненавижу тебя!

Дрогнувшими губами, почти не размыкая их, Иван Константинович прошептал:

— Уходи…

И в тот же вечер, почти без денег, налегке, с небольшим и почти пустым саквояжиком, Николенька покинул отцовский дом, так и не узнав тайны тех обстоятельств, которые разлучили его с матерью.

Узнал он об этом через несколько лет, когда удалось ему разыскать в Твери, где жили когда-то его родители, молодые Оконешниковы, после свадьбы, их бывшую горничную. На пороге маленького домика, почти невидного среди буйно цветущих яблонь, его встретила дородная пожилая женщина и, увидев, всплеснула руками:

— Господи, как же вы, барин, на свою матушку похожи!

В чистенькой горнице, украшенной самоткаными ковриками и вышитыми салфетками, Николенька пил чай с вареньем из крыжовника, пробовал смородинную наливку, но даже не ощущал вкуса, потому что боялся пропустить хотя бы одно слово из рассказа Анастасии Степановны, как звали бывшую горничную, нынешнюю хозяйку маленького и аккуратного домика.