Конспект

— Когда я вижу долину, даже мельком из поезда, появляется чувство покоя, умиротворения, уюта, и хочется там жить, — говорю я. — А эта долина такого чувства не вызывает.

— Она на всем протяжении раскрыта к Нальчику, она не замкнута. Она похожа на огромную леваду, — говорит Мотя. — А только замкнутое пространство вызывает чувства, о которых ты говоришь. И не только у тебя. У меня тоже.

— И у меня, — откликнулись Дюся, Толя, Женя, Моня.

— Между прочим, в городе замкнутые пространства тоже вызывают подобные чувства. Вспомните Эйнгорна, — говорю я.

— А интересно — почему, когда видишь долину, как вы говорите, в замкнутом пространстве, хочется там поселиться? — спрашивает Дюся. — Толя, как ты думаешь?

— А черт его знает!

— А я бы не хотела жить ни в какой долине, — говорит Люся. — Это как в деревне. Можно приезжать на каникулы или в отпуск и то, наверное, скоро надоест.

— Вряд ли кто-нибудь из нас поселится в какой-нибудь долине — не такая теперь жизнь, — говорит Дюся. — Мы говорим о другом — о том, что при виде долины возникает такое желание. Почему? Кто-нибудь может объяснить?

— Попробую, — говорит Моня. — Возможно, это — атавизм. Да, атавизм, — повторяет он в ответ на удивленные возгласы. — Те чувства, о которых говорит Петя, — что там?.. Умиротворение, покой, уют? Они могут возникнуть только тогда, когда человек находится в безопасности. А, начиная с первобытного состояния, человека ограждало от опасности замкнутое пространство — пещера, комната...

— Погреб, — подсказывает Женя. Мы смеемся. — А чего вы смеетесь? Спросите своих родителей, где они прятались в гражданскую войну, когда шли бои за город или село.

— Ну, и вот, — продолжает Моня. — Долина, замкнутая со всех или хотя бы с трех сторон, тоже вызывает чувство безопасности и вслед — те чувства, о которых говорил Петя, и желание там поселиться.

— По-моему, — говорит Люся, — безопаснее жить на вершине горы, у скалы — туда пока доберешься... и оттуда все видно.

— Ох, и неуютно там, — говорит Дюся.

— Там хорошо иметь наблюдательный пункт, — говорит Женя.

Я прочел вспомнившееся четверостишие:

Одинок я в зубьях башен
На вершине скал.
Бледный лик мой дик и страшен.
Черепа овал целовал.

Чье это, откуда это? — спрашивали меня, но я и сам не знал толком — слышал эти стихи от Феди Майорова, как пародию на символистов, а чью — Федя не помнил и за точность текста не ручался.

В полном безлюдье из-за серных ванн, а может быть из них, возникли пожилые, хорошо одетые люди и направились в сторону парка или Нальчика. Среди них — очень толстая женщина.

— «Три грации считались в древнем мире»... — говорит Мотя.

— Ну, Мотя, — смеясь, говорит Дюся. — Ничего себе — четвертая грация.

— А я имею в виду не Пушкина, а Лермонтова: «Родились вы — все три, а не четыре».

— А знаете ли вы такие стихи? — спрашиваю я:

Трех граций в древнем мире можно счесть.
Родились вы — их сразу стало шесть.

— Сам придумал? — под общий смех спрашивает Мотя.

Ну что ты! Это стихи... Вот вылетело из головы... Известный современный поэт... Куда-то делись облака над горами, и белые громады засияли во всем своем величии. Мы притихли.

— Скоро стемнеет, — тихонько сказала Люся. — Пока дойдем...

Уходить не хотелось.

— А вот никак не скажешь, — говорю я, — что снежные вершины вселяют умиротворение. Они возбуждают.

— Ну, фантазер! — воскликнула Люся, сняла руку с моего плеча и ладонью его оттолкнула.

— Почему фантазер? Я сказал, что чувствую. При чем тут фантазии?

— Не просто возбуждают, — говорит Толя. — Создают приподнятое, праздничное настроение.

— Вот это верно! Верно! — откликнулось несколько голосов. Быстро темнело. А уходить все не хочется.

11.

Вечереет. Из степи входим в город по длинной прямой улице с маленькими домиками и большими, порой огромными, деревьями. Чем-то она отличается от других. Ах, вот чем: много скамеек возле оград, и редкая из них не занята. Сидят и по одному, и по два, и по несколько, стоят возле сидящих и, судя по жестикуляции, оживленно разговаривают.

— Общительный народ, — замечает Толя.

Изредка встречаются застывшие и почему-то печальные фигуры старух с кучками фруктов и семечками на стоящем рядом табурете. Покупателей не видно, но когда мы проходили мимо, старухи, провожая нас глазами, не предлагают свой товар.

— Впервые в Нальчике вижу такую торговлю, — говорит Мотя.

Это не торговля, а времяпрепровождение, — отвечает Толя. Мы различаем кабардинцев и балкарцев по разговору, по чертам лица, а мужчин еще и по фигуре. Жители этой улицы, — нет сомнений, — не кабардинцы. Балкарцы ли? В степи? Надо услышать их речь, но, когда проходим мимо людей, они замолкают и поворачивают за нами головы, как подсолнухи за солнцем.

— Народ, не лишенный любопытства, — говорит Толя.