КОНСТАНС, или Одинокие Пути

Они долго смотрели друг на друга, а потом, не говоря ни слова, вышли на улицу и сели в автомобиль. Он чувствовал, что ему трудно дышать, и, к тому же, он сильно побледнел. Приехав в отель, они вызвали лифт и, все еще не произнося ни слова, отправились в его номер, где он тотчас сдвинул шторы, чтобы изгнать дневной свет, тогда как она в одно мгновение разделась и бросилась в его объятия. Констанс была до того возбуждена, что жаждала пережить своего рода искупление, и прошептала сквозь стиснутые зубы:

— Fais-moi mal, ch'eri. D'echirez-moi.[205]

Причинить ей боль, впиться ногтями в упругое тело — он был не против, но хотел дождаться подходящего момента, когда совпадет ритм их дыхания. Из-за него они того и гляди пустят на ветер бесценный оргазм! Он распылится, как ртуть из разбитого термометра…

— Ты нарочно отступаешь! — со злостью крикнула она и расцарапала ему спину.

— Да нет же, Констанс!

Она стала хохотать над их торопливостью, над беспорядочными движениями, а потом смех обернулся слезами, и она спрятала лицо у него на плече, оставив на великолепной смуглой коже синяк. Две руки, две ноги, два глаза… аппарат для пресыщения и счастья. Tristia![206] Каким же нескончаемым ученичеством стала для нее любовь — не слишком ли серьезно она относится ко всему? А тут всего лишь красота и наслаждение. Мысленно Аффад сказал себе: «Такое чувство, будто медленно опустошаешь медовые соты. О Святая Энтропия — даже Бог распадается и растворяется. Ах, моя бедная мечта о преданной любви, которая больше невозможна из-за устремлений современных женщин».

Неожиданно он влепил ей пощечину, а потом, прежде чем она успела опомниться от удивления и боли, лег на нее, удерживая ее за руки, и вошел в нее. Чтобы она не кричала от ярости и раненой гордости, он закрыл ей рот поцелуем. На сей раз не было никаких сомнений в том, кто хозяин положения, ибо он раз за разом овладевал ею, вызывая оргазм за оргазмом, подвергая вожделенному наказанию. В какой-то момент она перестала сопротивляться, смирилась с ролью рабыни, понимая, что ее абсолютное подчинение скорее утомит его и вновь бросит к ее ногам. Очарование этой внутренней уступчивости возбуждало его невыносимо долго; и потом он сказал ей, что ему казалось, будто он весь обмазан медом, привязан к муравьиной куче, и муравей за муравьем неторопливо откусывают от него по кусочку. Так шло время, пока оба, вымотавшись вконец, не заснули.

— Я знала, что так будет, — много позже проговорила Констанс, расчесывая перед зеркалом волосы. — Я, правда, знала, что могу завоевать тебя… Какая же я дура! — добавила она.

Теперь почти каждый день они вместе обедали в ее квартире, и ей пришлось демонстрировать свое кулинарное мастерство, которое оказалось довольно высоким — для одинокой женщины, Аффад оценивал и хвалил по достоинству, не скупился на похвалы. Потом он помогал ей собирать посуду, чтобы оставить служанке, и немного играл на маленьком сладкозвучном пианино, которое иногда скрашивало ей грустные минуты. На нем громоздкий Сатклифф, вздыхая, погружался в мелодии Шопена. Аффад играл не так хорошо, как она, тем лучше!

— Ты была счастлива в детстве? — поднимаясь, спросил Аффад. — Я, наверное, был, потому что ни разу не задавал себе этого вопроса. Я стоял между папой и мамой и держал обоих за руки, словно стоял между королем и королевой, между богом и богиней. О чем вообще можно было сожалеть и в чем сомневаться! Я жил, как во сне, и в самой глубине души мне кажется, что я и теперь еще так живу. Да, так оно и есть. Себастианн, — тихонько произнес он имя, которое не любил слышать из уст других.

Погруженные в свои мысли, они прямо в одежде лежали рядышком на кушетке.

— Знаешь, — сказал Аффад, — война медленно, но все же идет к концу. Италия вывернулась наизнанку, как рукав пальто. Я просмотрел все отчеты. Теперь нам известна дата высадки союзников в Европе. Это обязательно произойдет, все силы будут задействованы — немцы уже знают. И теперь, пока их еще не сломили, они будут вести себя намного отвратительнее. Прав был Тацит,[207] он совершенно точно описал характер этой нации. А англичане держались великолепно; не знаю уж, чем мы сможем их потом отблагодарить…

— А что будет потом — каким ты представляешь мир потом?

— Разбитая Европа, похожая на старые сломанные часы; понадобятся шесть или семь лет, чтобы этот механизм снова заработал, если только русские не помешают. Они выйдут из войны сильными, это мы будем совсем истощены.

— Я останусь тут, — проговорила Констанс. — Буду распоряжаться отсюда, если получится. Посмотрим. А пока, на теперешний момент, мы не должны забывать, что завтра прилетает Обри. Сатклифф запаниковал и слег с сильной простудой. Похоже, боится посмотреть в глаза своему Создателю.