КОНСТАНС, или Одинокие Пути

— Можно? — вежливо спросил он, откашлявшись и одновременно кивая в сторону бутылки.

Не дожидаясь ответа, он пересек комнату и взял стакан. Потом постоял, любуясь видом на озеро, Обри наблюдал за ним с довольным и несколько отстраненным видом.

— Мое видение, как и ваше, пока еще не стало панорамным, оно избирательное, поэтому есть белые пятна.

Сатклифф нахмурился и кивнул.

— Например, там, где Месье появляется на космическом уровне. Фальшивый демон на страницах, посвященных гностику Зосиме. Или, если использовать более современные термины, демон, фигурирующий в электричестве Фарадея.

— Представляете мою радость, когда я нашел, что он вновь объявился в военно-воздушных силах Великобритании. Командует, как гремлин,[222] и все еще среди нас. Его дядюшки — джокер в карточной колоде и повешенный в картах Таро — гордятся им.

— Неудивительно. У него весьма насыщенная жизнь.

— Война скоро кончится, Робин, и что же будет с нами? С этим нашим чертовым двойным видением и вечным отвратительным ощущением d'ej`a vu?[223]

— Будем понемногу устаревать, отходить от современной жизни.

— Сомневаюсь. Еще многое предстоит сделать.

— Где?

— В городе! Мы возвращаемся!

— Все? В мертвый город?

— Все, кто еще жив. Выжившие благодаря любви. Об этом они размышляли с сомнением, даже с неприязнью.

— В легендах о тамплиерах, — сказал Обри, — есть одна о Тайной вечере, которая будто бы происходила в Авиньоне. Если пятеро сели за стол, кто из них Иуда? Вот вам загадка, не имеющая ответа.

— А Констанс тоже возвращается?

— Конечно! В Констанс ключ ко всему.

Будущее стало казаться немного более ясным. Во всяком случае, для Обри это было бы еще продвижением вперед — дополнительная возможность выздоровления. В клинике он мог бы пролежать еще много месяцев, одурманенный обезболивающими лекарствами, далекий от реальности, которая растворялась бы, как таблетка в слюне.

— В моем варианте романа, — сказал он, — я после войны возвращаюсь в Прованс с великанами-людоедами, скрывшись от мирской суеты в Верфеле. Этого мало; что-то не так в их несчастливой любви — надеюсь, с этим вы мне поможете. Наша реальность была более захватывающей, чем литература, и это непростительно. Теперь мы посмотрим на прошлое с разных точек зрения и с разными корабельными командами, так сказать.

— Можно мне выйти из игры, уехать прямо сейчас? — злобно крикнул Сатклифф. — Скажем, в Индию или Китай?

— Вы хотите вернуться обратно к жизни и не можете, — с горькой улыбкой произнес Блэнфорд. — Я тоже не могу — ведь это снова к чертежам, к копирке. Обратно в Авиньон! Из Авиньона есть только две дороги — путь наверх и путь вниз, что, в сущности, одно и то же. Две розы принадлежат одному семейству и цветут на одном стебле — Маркиз де Сад и Лаура — точка, где встречаются крайности. Страсть, отрезвленная болью, amor fati,[224] охлажденная плотью. Старый любовный треугольник, из которого Платон выводил Брачное число, заимствованное у Пифагора, треугольник, у которого гипотенуза имеет значение «пять».

— Фу-ты ну-ты! — непочтительно произнес Сатклифф. — Вам все равно не увести меня от поиска идеальной дамы, хозяйки сексуального тангенса, les 'el'ements limitrophes.[225] Я требую права на праздную любовь, на Лауру, не ведающую своей судьбы, femme fatale, f'eotale, f'eodale.[226]

— Вместо этого у вас будет лишь тибетское дыхание «в пять стадий», «лошадь» или «конь» белого света[227] и колоссальная тишина, не имеющая определенных границ. Высокое дерево с живительным соком, застывшим в жилах.

— Тогда где?

— В Авиньоне, который называют розой мира.

Глава четырнадцатая На берегу озера

Начинавшийся день был необычно теплым, и Блэнфорд почувствовал, что не может больше лежать в палате, глядя на манящие зеленые лужайки и дальше, на тихие голубые воды озера. Почему бы не устроить вылазку на природу? До первой операции еще два дня.

— Кейд, — сказал он, — сегодня у меня день рождения, и я хочу подышать свежим воздухом. Мне хочется прокатиться по берегу озера. Надо отпраздновать день рождения маминой смерти. Давай сюда кресло и плед и не забудь свою Библию. Ты будешь читать мне, как обычно читал ей.

К удивлению Блэнфорда, слуга как будто обрадовался, когда наконец-то сообразил, в чем дело.

— Отлично, сэр.

Завернутый в плед, уложенный в железную колыбель, Блэнфорд практически не чувствовал движения резиновых шин по набережной. Он все еще был немного сонным, немного оглушенным успокоительными таблетками, и его мысли разбегались в разные стороны, не соединенные единым сюжетом.

— Кейд, нам никогда не увидеть греческую драму такой, какой ее видели сами греки.

— Да, сэр.

— Для них это было искуплением.

— Да, сэр. Мне читать? Откуда? Хотите, начнем с «Вначале было Слово»?[228]

— Нет, лучше с «Господь — Пастырь мой».[229]

— Отлично, сэр.