Константин Коровин вспоминает…

- Ты замечательный артист, - сказал он. - Приезжай ко мне в Милан гостить. Я тебе покажу кое-что в нашем ремесле. Ты будешь хорошо петь.

И, встав, подошел к Шаляпину, взял его за щеки и поцеловал в лоб…

Шаляпин не забыл приглашения Мазини и весной поехал в Милан[283]. Вернувшись летом в Москву, он был полон Италией и в восторге от Мазини.

Одет был в плащ, как итальянец. Курил длинные сигары, из которых перед тем вытаскивал соломинку. А выкурив сигару, бросал окурок через плечо.

В сезоне, в «Дон Жуане» с Падилла, Шаляпин пел Лепорелло уже по-итальянски, с поразительным совершенством[284]. Да и говорил по-итальянски, как итальянец. А в голосе его появились лиризм и mezzo voce[285].

* * *

Однажды в Париже, не так давно, когда Шаляпин еще не был болен, за обедом в его доме его старший сын Борис[286], после того, как мы говорили с Шаляпиным о Мазини, спросил отца:

- А что, папа, Мазини был хороший певец?

Шаляпин, посмотрев на сына, сказал:

- Да Мазини не был певец, это вот я, ваш отец, - певец, а Мазини был серафим от бога.

Вот как Шаляпин умел ценить настоящее искусство.

Мы продолжали в тот вечер говорить о Мазини.

- Помнишь, - сказал я, - Мазини на сцене мало играл, почти не гримировался, а вот стоит перед глазами образ, который он создавал в «Фаворитке», в «Севильском цирюльнике». Какая мера!… Какое обаяние!

- Еще бы! Ведь он умен… Он мне, брат, сказал: «Бери больше, покуда поешь, а то пошлют к черту и никому не будешь нужен!» Мазини ведь пел сначала на улицах. Знал жизнь…

- А вот я встретил как-то в Венеции Мазини, он меня позвал в какой-то кабачок пить красное вино, там был какой-то старик, гитарист, он взял у него гитару и долго пел со стариком. Помню, я себя чувствовал не на земле: Мазини замечательно аккомпанировал на гитаре. В окна светила луна, и черные гондолы качались на Canale Grande[287]. Это было так красиво, - мне мнилось, будто я улетел в другой век поэзии и счастья. Никогда не забуду этого вечера.

- А я не слыхал, как он поет с гитарой. Должно быть, хорошо… А вот скажи, что это стоит - эта ночь, когда Мазини пел с гитарой? Сколько франков?

- Ну, не знаю, - ответил я. - Ничего не стоит!…

- Вот и глупо, - сказал Шаляпин.

- Почему? Он же сам жил в это время, он же артист. Он восторгался ночью.

- Да, может быть. Он был странный человек… В Милане в галерее - знаешь, там бывают артисты, певцы, кофе пьют - он мне однажды сказал: «Все они не умеют петь».

- Как же, постой… Когда я писал портрет с Мазини, отдыхая, он обычно пел с гитарой и, помню, однажды сказал мне: «Я вижу, тебе нравится, как я пою». - «Я не слыхал ничего лучше», - ответил я. - «Это что! - сказал мне Мазини. - У меня был учитель, которому я не достоин застегнуть сапоги. Это был Рубини. Он умер». И Мазини перекрестился всей рукой. - «А я слышал Рубини», - сказал я. - «Ты слышал Рубини?» - «Да, четырнадцати лет, мальчиком, я слышал Рубини[288]. Может быть, я не понял, но, по-моему, вы, Анджело, вы поете лучше». - «Неужели?» - Мазини радостно засмеялся…

- Какая несправедливость, - сказал вдруг Шаляпин, - Мазини чуть не до восьмидесяти лет пил красное вино, а я не могу. У меня же сахар нашли. И черт его знает, откуда он взялся!… А ты знаешь, что Мазини на старости сделался антикваром?… Я тоже, брат, хожу по магазинам и всякие вещи покупаю. Вот фонари купил. Может быть, придется торговать. Вот, видишь ли, я дошел до понимания Тициана. Вот это, видишь, у меня Тициан - показал он на большую картину с нагими женщинами.

И, встав из-за стола, повел меня смотреть полотно.

- Вот видишь, подписи нет, а холст Тициана. Но я отдам реставрировать, так, вероятно, найдут и подпись. Что ж ты молчишь? Это же Тициан? - тревожился Шаляпин.

- Не знаю, Федя, - сказал я. - Может быть, молодой. Но что-то мне не особенно нравится.

- Ну вот, значит меня опять надули.

Шаляпин расстроился до невозможности.

Шаляпин и Врубель

На Долгоруковской улице в Москве, в доме архитектора Червенко, была у меня мастерская.

Для Серова Червенко построил мастерскую рядом с моей. Ход был один.

Приехав из Киева, Врубель поселился у меня в мастерской.

Врубель был отрешенный от жизни человек - он весь был поглощен искусством. Часто по вечерам приходил к нам Шаляпин, иногда и после спектакля.

Тогда я посылал дворника Петра в трактир за пивом, горячей колбасой, калачами.

На мольберте стоял холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Все было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху холста. В лице было страдание. Оно было почти белое.

Придя ко мне, Шаляпин остановился и долго смотрел на полотно:

- Это что же такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись. Я не видал такого человека.

Он вопросительно смотрел на меня.

- Это кто же?

- Это вот Михаил Александрович Врубель пишет.

- Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?

- А нарисовано как! - сказал Серов. - Глаза. Это, он говорит, «Неизвестный».

- Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он все в глазах стоит…[289]. А где же Врубель?