Константин Коровин вспоминает…

У большого входа в стене, из калитки кто-то показался. Посмотрел в мою сторону, где я писал этюд, а мой слуга-чеченец держал фонарь. Опять захлопнулась калитка, - вероятно, он подумал: «Что за сумасшедший! Пишет, изо всех сил торопясь, ночью красками».

Через некоторое время показались трое. Хотели подойти ко мне, но мой преданный слуга крикнул:

- Не ходи!

Они вернулись к калитке. Я думаю: «Вот чеченец!»

- Идите, - кричу я им, - идите, пожалуйста! Что ты, - говорю я чеченцу, - можно смотреть…

- Не надо, - говорит он.

«Вот, - думаю, - слуга!» Я встал и пошел к калитке. Здороваюсь с монахами и говорю им:

- Вот рисую ночь, это мне нужно для театра… опера «Демон», - тороплюсь им все объяснить. - Нельзя ли, - прошу их, - посмотреть монастырь? У вас тут есть в монастыре келья.

Старший из них, уже седой человек, учтиво сказал мне:

- Пожалуйте, все вам покажем. Только днем.

- А теперь нельзя? - спросил я. - Мне ведь ночь нужна.

- Понимаю, понимаю, - сказал старик. - Ну что ж, пожалуйте.

Я наскоро собрал свои принадлежности, но мой слуга отказался их нести.

- Никак не можно… Как пойдешь? Другая вера… Магомет не велит…

Освещая путь фонарем, мы шли по узкой каменной лестнице и вошли в кованную железом дверь в витиеватых узорах-орнаментах. Келья была каменная, низкая, со сводом. У стены стояла икона и горели лампады. Напротив - узкое окно, в которое видна лунная ночь. Низко у стены стояла деревянная кровать, обитая гвоздями, в орнаментах, с большими светящимися шляпками. Около стоял большой таз с высоким кувшином… Над постелью - выбитые в каменной стене кресты особенного восточного орнамента.

Наскоро нарисовав келью, я, поблагодарив монахов, вышел из монастыря. Мой слуга подошел ко мне, разводя руками, и сказал:

- Моя молится моя Аллах, твоя молится твоя Аллах…

Начальник станции не спал.

- Здесь у кузнеца, с краю, недалеко, - сказал он мне, - ветчина хороша - окорок. Он коптит их в кузнице. Хороша, язык проглотишь.

Мы с ним пошли ночью к кузнецу, разбудили. Кузнец достал небольшой окорок, который висел у него снаружи сакли под навесом. Окорок был маленький, сухой, как камень.

- Хорош… - сказал хозяин, отрезал кинжалом тонкий кусок и дал попробовать…

Окорок был особенного вкуса. Нигде, никогда я не ел такой ветчины. Она была прозрачна, как янтарь. Начальник станции поставил на стол чихирь, вино, шамаю, лук, приготовил шашлык, а слуге моему сказал:

- Поставь самовар.

Слышу рядом - начальник станции ругательски ругает моего чеченца.

- Моя не знай самовар, - отвечает тот.

- Баран ты, чертова кукла, - кричал на него начальник станции. - Что же ты воду не налил, балда. Кас гчеби (глупый гусь) ты, сукин сын. Ну и слуга у вас, - сказал он мне. - Эк, дура, воду не налил в самовар. Откуда он у вас? Такая балда!

- Он хороший человек, - говорю я, - верный мой телохранитель. От разбойников меня защищает…

- Да тут у нас нет никаких разбойников и воров нет. На Кавказе народ честный. Приезжают вот сюда мошенники разные, обирают народ. А разбойников нет.

Когда сели за стол, начальник станции нарезал ветчину, подал шашлык.

Я просил его позвать моего чеченца.

Чеченец сел и робко ел лепешку, а про ветчину сказал: «Аллах не велел». Начальник станции налил ему рюмку чихиря, водки. Тот не пил.

- Вот, видите, - с огорчением сказал начальник станции, - водки не пьет! Верно, Мугамет запретил вино из винограда, а водку из хлеба гонят. Понял? - спросил он у чеченца. - Из хлеба! Дак это не грех пить, чертово вы племя!

Чеченец послушался, выпил разом рюмку и закашлялся. Глаза у него завертелись.

- Якши? - спросил начальник станции, держа его за рукав.

- Якши, - ответил покорно слуга-чеченец.

В его глазах - глазах оробелой птицы - стояли слезы.

- Никогда из них русских не выйдет! - сказал начальник станции, печально покачав головой. - Водки не пьют! Не понимают ни черта!…

«Демон»

Ночь. Мастерская на Подьяческой улице - большая, освещенная лампами. На полу декоративной мастерской лежат огромные холсты декораций. Около них стоят тазы с колерами. Я пишу долину Арагвы и ущелье. Мои этюды, написанные с натуры на Кавказе, стоят передо мной.

В углу мастерской, вдали, у печки, где согревается клей, на полу сидит мой слуга Ахмед - чеченец. Он держит на коленях опрокинутое ведро, и бьет в него ладонями рук. И, закрыв глаза и качая головой, тихо поет какую-то песню, похожую на молитву муэдзина. Как это напоминает Кавказ… брега иные, далекие…

Старший мастер Василий Харитонович Белов, маляр, подает мне в тазах составленные колеры, которыми я пишу по холсту декорацию светлой Арагвы.

- Вот чудной народ, эти черкесы… Поет, а что - незнамо что. Поет… А то вынет из кармана платок, постелет на пол, встанет на колени, руки к ухам поставит, и давай молиться. Вот молится!… Ала-мала, ал-ала, сала-мала… И чего?… Тоже по-своему. Чудно!

- Он магометанин, - говорю я, - другой веры.