Константин Леонтьев

В результате удачнойвойны (а Леонтьев верил в успех России) Константинополь-Царьград может стать общеполитическим, культурным и религиозным центром православного объединения. Леонтьев специально оговаривался, что столицей России (вместо Петербурга) Царьград быть не может, — он не должен стать частью Российской империи, только тогда речь можно будет вести не о присоединениивосточных христиан к России, а об объединениис ними. Завоевание Царьграда «освежит» и саму Россию: «…будут тогда две России, неразрывно-сплоченные в лице Государя: Россия — Империя с новой административной столицей (в Киеве) и Россия — Глава Великого Восточного Союза с новой культурной столицей на Босфоре» [709]. А как же Петербург, это российское «окно в Европу», прорубленное Петром? «…Чем скорее станет Петербург чем-то вроде балтийского Севастополя или балтийской Одессы, тем… лучше… для нас» [710].

В то, что Константинополь несомненно будет «нашим», верили многие — славянофил Аксаков, почвенник Достоевский, анархист и панславист Бакунин [711]. Да и про Восточный союз они тоже мечтали — хотя и по-разному его представляли. Но главная неудача предвидений Леонтьева все-таки не в том, что Константинополь стал Стамбулом, а не Царьградом. Для Леонтьева важнее всего было размежеваться с Европой, отгородиться от нее, спастись от бацилл либеральной холеры, грозящих заражением. Не получилось. Вернее, «железный занавес» в российской истории, конечно, был, но уже после зараженияи болезни — тогда от бацилл уравнительности спасаться приходилось уже Европе…

История пошла таким путем, который Леонтьеву тогда было трудно вообразить. Он описывал фантасмагорическую, с его точки зрения, картину: «Вообразим себе ретроспективноужасную для русского сердца и, слава Богу, теперь уже невозможную вещь. Вообразим себе на минуту, что в <18>81 году торжество нигилистов в России было бы полное. В России республика; члены дома Романовых частью погибли, частию в изгнании. Монастыри закрыты; школы „секуляризованы“; некоторые церкви приходские, так и быть, пока еще оставлены для глупых людей. Чернышевский президентом; Желябов, Шевич, Кропоткин министрами; сотрудники наших либеральных газет и журналов — кто депутатами, кто товарищами министров…» Но ведь именно так и получилось! Только фамилии у министров и народных комиссаров были другие…

Леонтьев дрожал от отвращения при мысли о господстве серого безличного буржуа, но не меньшее отвращение вызывали у него и мечты о «земном рае» для рабочих, освещенном электрическими фонарями. Ужасная прозаичность! По его мнению, беспокойство за отдаленных пролетарских потомков, которые будут гулять под этими электрическими «солнцами», противоречит любви к реальному человеку, чьи слезы мы видим, а вздохи слышим, к кому и должны проявлять милосердие. Христианская любовь к ближнему не бывает «демократической» — она не может быть направлена только на рабочих, рабов, крестьян, сострадать можно и нужно всем — королям, римскому папе, генералам… Либеральный псевдогуманизм оптимистичен — он верит в прекрасное завтра. Подлинный христианский гуманизм пессимистичен, утверждал Леонтьев, он отмечен «храброй покорностью» несовершенной земной жизни. В этом пункте Леонтьев сознательно дистанцировался не только от «либералов», но и от властителей дум того времени — Толстого и Достоевского.

В 1882 году Леонтьев выпустил брошюру «Наши новые христиане», в которую включил свою статью из «Варшавского дневника», написанную по поводу знаменитой речи Достоевского на открытии памятника Пушкину в Москве [712]. Кроме этого, в брошюру вошла его статья «Страх Божий и любовь к человечеству, по поводу рассказа гр. Л. Н. Толстого „Чем люди живы“». Под прицел леонтьевской критики попали два столпа русской литературы XIX столетия. Но речь в этой брошюре шла вовсе не о литературе, а о христианстве, которое стало для Леонтьева центром жизни. Он уже не мог представить своего существования без поездок в Оптину Пустынь, Сергиев Посад, бесед со старцем, без молитв и послушания,а главное — без страхапогубить свою вечную душу, не спастись.