Константин Леонтьев

Лиза писала Константину Николаевичу и просила разрешить ей вернуться в Кудиново — ее мать умерла. Измученный Леонтьев мягко посоветовал жене оставаться у сестры. Людмилу он отослал в Карманово, чтобы не давать повод для сплетен и злословия, живя в имении с ней наедине. Он остался один, и его жизнь, казалось, катится под горку: Восток оставался несбыточной фата-морганой, признание обошло стороной, жена бросила, душили долги, попытки найти подходящую службу были безуспешны, сочинения печатались с трудом, да еще и страх наказания за невыполненный обет постричься в монахи не давал покоя. В «Исповеди» Леонтьев писал об этом времени с горечью: «И зачем же мне даны были такие способности, такой ум? Зачем, наконец, именно с тех пор — как я стал веровать — эти способности ни на что, даже на служение Церкви Божией не годятся. — Отчего я не встречу умного Епископа или Игумена, который придумал бы, как устроить меня около себя, чтобы обратить мои еще не совсем упавшие силы на пользу Церкви и отечеству? <…> Что мне делать! — Куда деться! Тоска, скука, уныние мое без живой деятельности, без общества, без сношений — ужасны…» [554] Не в силах оставаться больше в Кудинове, Леонтьев уехал в Москву, где встретил новый, 1877 год в одиночестве.

В январе Константин Николаевич повидался с Розенами. Они были рады встрече, вспоминали, как 17 лет назад в Спасском устраивали пикники, спорили о политике, собирали гербарии. Узнав о неустроенном положении Леонтьева, Розены пригласили Константина Николаевича пожить в Спасском столько, сколько он захочет. Предложение было заманчиво, но Леонтьев все же к Розенам не поехал. Он не потерял надежды получить место по дипломатическому ведомству — за него хлопотал родственник его константинопольской приятельницы, мадам Ону.

Леонтьев решил съездить в Петербург. Там он лично познакомился с Тертием Ивановичем Филипповым, хотя переписывались они уже два года. Наведался он и в Министерство иностранных дел, чтобы посмотреть в архиве донесения консула Ионина, о котором хотел написать, но главное — узнать, не возьмут ли его на службу. Но в министерстве знали и о плохом состоянии здоровья Константина Николаевича, и о его бегстве в монастырь, и о раздраженном отношении Горчакова к «странностям» бывшего консула. Работы для Леонтьева не нашлось. Сам он тоже не был настойчив и писал Губастову, что «…не стал ничего просить на этот роковой год и опять успокоился в Боге»[555]. Настроение у Леонтьева было подавленным. Весной 1877 года его мучили предчувствия скорой смерти. «Я не знаю какое сегодня число, но чувствую что-то страшное близко…»[556] — писал он Маше. Хотя происходившее вокруг, казалось бы, заставляло забыть о хандре, ведь на Востоке разворачивались события, которые не должны были оставить его равнодушным. Он и сам понимал, что смотрит на разворачивающуюся перед ним историю как будто с обочины: «…события… все растут… а я все умаляюсь, смиряюсь, все гасну для мира»[557].

В апреле 1877 года Россия объявила Турции войну. Сама Порта сделала всё для того, чтобы столкнуться с Россией в этой военной кампании один на один, без поддержки Англии и других западных держав. Жестокое подавление болгарского восстания и внутренняя политика Турецкой империи привели к тому, что по инициативе России и при участии западных стран была созвана Константинопольская конференция (позицию России на ней представлял граф Игнатьев). Попытки договориться на этой конференции о каких-то компромиссах не удались — турки воспринимали все рекомендации как вмешательство в свои внутренние дела. Такое игнорирование Турцией воли ведущих европейских держав и дало возможность России воевать с Портой один на один. К тому же война эта была столь быстрой (в рамках одной военной кампании), что Англия просто не успела бы провести мобилизацию своих войск для помощи туркам, а у России план военных действий был подготовлен заранее, еще в 1876 году. Расчет был на молниеносность и поддержку войны местным населением.

Русская армия форсировала Дунай, захватила Шипкинский перевал и, после пятимесячной осады, принудила лучшую турецкую армию Осман-паши к капитуляции в Плевне. Дорога на Константинополь была открыта. Именно с этим городом были сопряжены заветные мечты той части русского общества, которая видела Россию наследницей Византии. Мечтал о взятии Константинополя-Царьграда и Леонтьев, полагавший, что этот город завещан Российской империи Византией. Известие о форсировании Дуная застало его в Оптиной Пустыни, где он провел три месяца после посещения столиц. Немного спустя, уже в Кудинове, он узнал о взятии русскими войсками древней болгарской столицы — Тырново.