Константин Леонтьев

Константину Николаевичу важным казался уже тот факт, что среди «рыцарского» сословия пробуждалась вера. «Всякий может стать монахом и всякий вносит в монастырь кой-что от привычек, вкусов и понятий того сословия или того класса, в котором он родился и рос… <…> Дворян родовитых, образованных по-светски и умственно, в уровень века развитых, было у нас до последнего времени в монастырях очень мало…» [783] — писал он и очень хотел, чтобы их было больше. Эстету Леонтьеву даже в монастыре хотелось видеть больше благородных и воспитанных людей, а не «купцов» и «сыновей церковников», — но ведь и святой князь Владимир, выбирая веру для Киевской Руси, сравнивал религии по красоте их богослужений. «Эстетические благочестие» Леонтьева не всегда противоречило христианской традиции[784].

Кроме того, леонтьевская проповедь иерархизма в общественной жизни тоже требовала пробуждения веры в дворянстве для религиозного сплочения России. Константин Николаевич писал Фуделю: «По моему взгляду, пять-десять людей (особенно мужчин) того общества, к которому мы с Вами принадлежим и которых Вы заставите для самих себя веровать, не стыдиться страха наказания Божия и молиться — стоят 1000 мужиков, 500 униатов простого звания и многих, очень многих якутов и алеутов!»[785]

Но ни мечта Фуделя о службе в монастыре, ни советы Леонтьева о столицах не осуществились — Иосиф Иванович отправился вместе с «Куколкой» на место первого служения в Белосток. С этого момента его общение с Леонтьевым стало эпистолярным, хотя дружбе их расстояния не помешали.

Появились и новые друзья. Круг молодых почитателей пополнился молодым студентом Московского университета, в будущем — публицистом, писавшим на духовные темы, Евгением Николаевичем Погожевым[786]. Он оставил заметки о своем общении с Леонтьевым и описал Константина Николаевича тех лет: видный господин с хорошими манерами; выразительное лицо с оттенком глубокой грусти и пытливости; высокий рост скрывает полноту. При первой личной беседе с Леонтьевым у Погожева сложилось впечатление, что «мыслям было тесно в его голове»[787], что он «кипел мыслями». В то же время очевидным было и отсутствие желания произвести эффект, впечатление.

Погожев описал и Елизавету Павловну: «Очень высокая, крепкая собой, она сохраняла следы прежней красоты в блестящих больших глазах, в чертах располневшего лица. Тихая, добродушная, она иногда с хитрою улыбкой ребенка, воображающего, что его никто не видит, совала мне в руки яблоко или что-нибудь сладкое, и я тогда останавливался послушать ее неправильную ласковую русскую речь. К своему мужу она и в болезненном состоянии была преисполнена чрезвычайного почтения и относилась к нему, как дети к старшим. Произнося „Константин Николаевич“, она понижала голос и принимала серьезный вид»[788].

Рассказывая в Москве Астафьеву, что видел оптинского «консула», Погожев в ответ услышал, что Леонтьев — ужасный оригинал:

— Представьте себе, когда мы виделись с ним во время его последнего приезда в Москву, он мне вдруг заявил: «Петр Евгеньевич, я буду вам излагать свои мнения, а вы мне, пожалуйста, не противоречьте». Как же это я буду его слушать молча и не буду, если найду нужным, противоречить?!

Видно, Леонтьев помнил ожесточенную полемику, которая разворачивалась подчас на астафьевских «пятницах», когда ему не хватало голосу и дыхания возражать неутомимому хозяину, вот и предупреждал заранее: поделиться мыслями он может, но спорить не намерен.

Астафьев рассказал Погожеву еще один случай, который часто приводят в литературе для доказательства полного подчинения Леонтьева старцу Амвросию в последние годы жизни. Жена Астафьева, милая женщина, которая нравилась Леонтьеву своей добротой и скромностью, спросила однажды Константина Николаевича:

— Что, вы старцу во всем повинуетесь?

— Во всем.

— Что бы он вам ни сказал?

— Что бы ни сказал. Да вот, например, я вас очень люблю. А если б старец мне сказал: «Убейте ее», то есть вас, я бы ни на минуту не задумался.

Разумеется, Леонтьев не говорил это всерьез. Но то ли парадоксальным примером хотел показать, что его послушание не знает границ, то ли иронизировал, сочтя обсуждение этого вопроса с ней неуместным.

Увидеться с Леонтьевым приезжали разные люди. Несколько раз бывал Филиппов, что говорило об искренней дружеской привязанности: преодолеть 140 верст грунтовых дорог для старого Тертия Ивановича даже летом было очень не просто. Но к числу особенных посещений надо, конечно, отнести приезд Льва Николаевича Толстого. Толстой навещал в феврале 1890 года в Шамордине свою сестру, Марию Николаевну, заехал к Леонтьеву в гости и пробыл в консульском домике два с половиной часа.