Константин Великий

Как войска Максенция превосходили числом войска Константина, так и семьдесят тысяч воинов Максимина превосходили тридцать тысяч воинов Лициния. Последний пригнал к Босфору только те части, которые успел собрать по дороге и не столько даже для того, чтобы победить интервента, сколько для того, чтобы не пустить его в Европу. Но у многочисленных воинов Максимина было два существенных недостатка: во-первых, они совершенно не были поклонниками своего самодура, а во-вторых, страшно устали, потому что поход через гористую Малую Азию оказался очень тяжелым — всю дорогу шли дожди и снега, и много вьючного скота погибло. Поэтому уже в окрестностях Адрианополя у Тзиралла армия Лициния полностью разгромила армию Максимина. Несостоявшемуся завоевателю во избежание плена и гибели пришлось срочно переодеться в одежду раба и добираться до Никомедии, где он вновь нарядился императором и первым делом жестоко расправился со своими жрецами, не сумевшими предупредить его об опасности. Лициний решил дойти до конца и объявил поход на Никомедию. В итоге Максимин убежал на юг Малой Азии, в город Таре, где устроил себе обильное пиршество, чтобы под конец выпить яд, но из-за слишком набитого желудка отрава не подействовала, и он заболел очередной смертельной болезнью, подобно другим мучителям Церкви. Его организм не мог принимать пищу, и он отощал до костей, ослеп и умер в жутких мучениях.

Узнав о свержении Максимина Дазы, измученные Приска и Валерия в лохмотьях добрались до Никомедии, чтобы поклониться в ноги Лицинию. Победивший август принял их весьма любезно, но с ними был также сын Галерия Кандидиан, которого он страшно испугался как наследника никомедийского трона и, недолго думая, приказал убить. Приска и Валерия чудом бежали из Никомедии и пятнадцать месяцев скрывались от властей и агентов Лициния, пока их не нашли на севере Греции в Фессалониках, связали, отрубили головы, а их трупы бросили в море… Так посредственные сатрапы Галерия и Диоклетиана, обязанные им самим своей карьерой, после смерти благодетелей разделались с их женами. Но нельзя сказать, что им не у кого было брать пример подобного отношения к человеческому достоинству. «Балканская династия» тетрархов была особой школой человеческих отношений. И основателем этой школы был сам Диоклетиан.

30. Медиоланский эдикт

История римской тетрархии обещала быть похожа на сказку про дружных царей, мирно управляющих каждый своим царством, особенно когда Диоклетиан с Максимианом в 305 году ушли в положенную отставку и, казалось, новый правовой механизм заработает не на одно поколение. Но уже на следующий год эта история стала похожа на известную считалочку про десять негритят, так что к моменту смерти Максимина Дазы в 313 году вполне можно сказать, что «их осталось только двое» — Лициний и Константин. Правда, финал этой истории не сходится со считалкой, потому что победитель не провоцировал ничьи убийства и сам любил жизнь, а не собирался кончать собой, как ему могли бы посоветовать многие языческие философы поздней Античности, если бы он обратился к ним в минуту отчаяния.

Когда Лициний занял дворец в Никомедии, бывший политическим центром Империи во времена Диоклетиана, он тут же огласил письмо о положении христиан, которое Константин вместе с ним составил в городе Медиолане 13 июня (в июньские иды) наместникам каждой провинции, почему оно со временем получило название Медиоланского (Миланского) эдикта. Текст этого письма полностью приводится у Лактанция (О смертях преследователей, 48) и в переводе на греческий у Евсевия Кесарийского (Церковная история, X, 5.2–14). По своему содержанию и историческому значению текст этого письма затмевает Никомедийский эдикт Галерия 311 года.

Во-первых, в этом письме провозглашается легализация всех религий Римской империи, что фактически уже было постановлено в эдикте Галерия, но теперь имеет всеобщеобязательную силу на территории всего государства.

Во-вторых, в этом письме особо подчеркивается свобода именно христианского вероисповедания, что тоже было в эдикте Галерия, но теперь имеет не только общегосударственную силу, но также оговаривается, что христиане могут исповедовать свою веру без всякого беспокойства для себя. Если Галерий в своем эдикте специально оговаривал, что христиане должны пользоваться своей свободой так, чтобы никто из них не нарушал порядка, то Константин и Лициний оговаривают, что христиане могут пользоваться своей свободой так, чтобы не бояться самого государства, иначе говоря, того самого порядка, который они якобы нарушают. Если эдикт Галерия напоминает христианам, что они могут быть в чем-то виноваты перед государством, то эдикт Константина и Лициния, наоборот, как будто бы извиняется перед христианами за ту вину, которую государство несет перед ними.